Времена смерти - Сергей Владимирович Жарковский

ты нашего уникума и сюда его, ко мне, доставь-ка, – сказал Хан. – Он у нас свеженький хобо, не пахнет. Понимаете меня?

– Ну зачем это? – с огромным неудовольствием спросил Мерсшайр.

– А вот так. Давай, Юпи, давай его.

– И следи за словами, прик! – сказал мне Мерсшайр грозно. – Очень грубый прик, – объяснил он недоумённо поднявшему брови Хану.

Колдсмит легко подняла меня с земли за ткань комба на плечах. Рук своих, связанных за спиной, я не чувствовал так давно, что уже и забыл, что они у меня когда-то были, руки. Колдсмит тряхнула меня, утверждая стоять, и подтолкнула. Грунт меня держал, на коне я перестал ехать. Я, шатаясь, подошёл к Хану и остановился над ним.

– Развяжи-ка его, Колдсмит.

– Приказ, сэр?

– Приказ, (…)[102]! Чего ты боишься? Мерсшайр же с нами. Нам ничто не грозит.

Мерсшайр фыркнул.

Они могли бы меня и не развязывать. Руки мои упали по сторонам тела пустыми воздушными рукавами.

– Садись, прик. Посади его, Колдсмит. Осторожней! Не поломай его… Как ты себя чувствуешь, уникум? – подпустив в голос заботы, спросил Хан. Как будто мы были товарищи. – Как, не тошнит тебя?

– Нет.

– Нет… ещё бы. Ты хоть сам-то представляешь, как тебе повезло, прик?

– Повезло – с чем? – спросил я – и вышло без звука.

– Даже грубить не можешь? Колдсмит, дай ему воды. А то я ни слова не понимаю, что он хрипит.

В зубы мне ткнулось горлышко фляги, и я сразу вспомнил, как меня поил Ниткус, я вспомнил Саула Ниткуса. И Очкарика, и шкипера Ван-Келата. И моего Хич-Хайка.

– Пей, клоник, пей, – сказал Хан. – Земная вода. Настоящая. Адаптированная, конечно.

Я сделал несколько глотков, эффективных, долгих, с задержкой. Очень хотел пить, а так – вода как вода. Ничего особенного. Без привкуса. Без какой-либо чудесности.

– Ну? Как? – спросил Хан.

– Никак, – сказал я. – То есть благодарю.

– Считай, я тебя сильно ударил в морду, – сказал Хан. – За пессимизм и непочтительность. Повторяю важный вопрос: ты понял, как тебе повезло?

– Повезло – с чем? – повторил я. Произносить слова, конечно, стало не в пример легче с промоченной глоткой. Никогда в жизни не хотел пить. Свои четыре литра в день всегда я всегда получал бесперебойно.

– С жизнью, сынок, с жизнью. Тебе повезло с жизнью, ты обязан это понимать, как… – Хан щёлкнул пальцами. – Как… Мерсшайр, как?

– Как бином Ньютона, – фыркнул Мерсшайр.

– Я не силён в науках, – сказал Хан с искренностью. – Но и мне пришлось затвердить, как стишок: вероятность иммунитета к SOC-переменной – один шанс на две тыщи семьсот человек. Цифра точная, сынок. Выстраданная многими. У кого иммунитета не было. У нас он есть у всех. И у тебя вот прорезался. Поздравляю тебя, хобо!

– Хобо?

– Хобо. Бродяга. Ныряй на любые грунты – и ничего. Броди не хочу. Как это там определяется, Мерс?

– Да уродство, – сказал Мерсшайр. Он ходил взад-вперёд, словно маятник, у меня за спиной. Он нервничал – из-за меня. – Уродство, в общем. Как у свиней. Свиньи все иммунны, поголовно. И лошади. А приматы – почти поголовно нет.

– Вот так, сынок. Как у свиней. Понимаешь?

– Понимаю. Мне немного рассказали про Марс.

– О! – удивился Хан. – Твоя, наверно, работа, яйцеглавый? – спросил он вроде бы меня, я растерялся, а потом услышал:

– Моя, Хан. Зато тебе теперь не надо читать длинных лекций. Да у тебя бы и не вышло. Забыл бы, с чего начал, не дойдя до середины.

– Ну, что ж, Мерс, лыко и тебе, – сказал Хан без угрозы. – Я запишу.

– Не называй меня яйцеглавым, Хан. Ты не Ска Шос, а я не новик. Пока мы в поле – я твоё кушаю. Но на твоём первом «яйцеглавом» я уже сижу. Больше кушать некуда. Запиши и это.

– Слыхал, сынок?– спросил меня Хан.– Как мне хочется его убить! А ему меня. Но нельзя, сынок. И мы не боимся суда за убийство. Мы боимся друг за дружку. Он знает – за скольких живу я, а я знаю – за скольких он. Мы друг дружку бережём, сынок. Сегодня я его прикрыл своим плечом. Завтра он меня прикроет. Мы хобо, сынок. Нас мало. У нас так и записано – «Нас мало». Но как мне с тобой поступить – я ума не приложу, сынок! Везучий-то ты везучий, но ведь не наш? Прик ведь, клон, а ни один клон не иммунен. А? Молчишь? Из свиней людей не клонируют. Пробовали: бесполезно. Почему тебе повезло? Непонятно. В непонятное я стреляю. У нас в венах текёт жизнь. А что у тебя? Жизнь текёт? Или кровь какая-нибудь?

– Я вас не понимаю.

– Не надоело тебе ничего не понимать?

– Что вы от меня хотите? – спросил я.

– От тебя? Я? Да хрен бы с тобой, прик, сынок. Мне от тебя ничего не надо. Я тебе хочу помочь, вот оно что. Ты молодец: жив до сих пор. Разодолжил всех нас. Но мы тебе отплатим. Расклад такой, прик, сынок. Старый расклад был: либо ты, сынок, даёшь сок, как твои старые приятели с грузовоза, либо ты хобо, как мы, твои новые приятели. Ты сыграл. Бросил фишку, прилипла в цвет. Молодец. Ты – хобо. Но ведь жизнь продолжается? И теперь новый расклад: либо ты в хане, либо тебе хана, хобо. Я предлагаю тебе выбрать. Пора. Я очень сильно тебе помогаю, заметь. И благодарности не надо, не благодари меня. Единственно, извини, времени мало. Я обозначил – ты выбрал. Прямо сейчас.

– Вы убьёте меня?

Он засмеялся. Его жестокое обаяние, несомненное, но ощутимое обычно лишь как бы аурно, явно, но невидимо, вдруг обрело образ – в блеске прищуренных глаз, в самом звуке его смеха, – он очень красиво смеялся, и я поймал себя на том, что непроизвольно улыбаюсь – в ответ.

– Как тебя звать, хобо? – спросил он, смеясь. – Я не запоминал.

– Байно.

– Нет, но имя, имя есть?

– Марк.

– Марк? Серьёзно? Марк! Тёзка! Слышаланахана?

– Тёзка? – переспросил я.

– Ну имена у нас с тобой одинаковые. Называется – «тёзки». Ты Марк, и я – Марк.

– Понял.

– (…)[103]. Уже кое-что. И оставайся таким же понятливым. Так вот, тёзка Марк. Если ты играешь за нас – мы тебя убивать, естественно, не будем. Кто ж убивает своих? Нас мало. Что, очень всё сложно? – спросил он, увидев, что я молчу.

– Вы убили моих друзей, – сказал я.

– Врёшь, – сказал он серьёзно. – Они, Марк, сами умерли.

Мы их всего лишь похоронили. Как наших подруг только что. Зачем, посуди сам, вас