Древнерусская государственность: генезис, этнокультурная среда, идеологические конструкты - Виктор Владимирович Пузанов

текста", использование особых форм, "очевидно" [выделено нами. — В.П.] существовавших "в первой половине Х века" и т. п.[1936]. Фактически, пока остаются лишь "хазарские имена" отправителей, подкрепляющие, по мнению Н. Голба и О. Прицака, гипотезу о ранней датировке[1937]. Однако т. н. "хазарские имена" могут указывать и на период выходящий за рамки X в. Тем более, что ряд исследователей, с одной стороны, поставили под сомнение хазарское происхождение имен[1938], а с другой, высказали предположение о возможном славянском происхождении некоторых из них (например — Gostata [Гостята?], Severteh [Северята?][1939]. В то же время, иудеи хазарского происхождения равно как и евреи, выходцы из Хазарии, вполне могли заимствовать на Руси славянские имена. Тот же Гостята, "сын Кавара Когена, может считаться евреем — выходцем из Хазарии, где его отец был назван тюркским (каварским) именем"[1940]. Как бы там ни было, следует признать, что ни Н. Голб и О. Прицак не смогли убедить всех в своей правоте относительно "хазарских имен", ни их противники не сумели убедительно доказать обратное.

Содержание письма не позволяет внести какие-либо коррективы в датировку. Подобное могло случиться с Яаковом и во времена Владимира Святославича, и раньше, и гораздо позже (о чем свидетельствуют рассмотренные выше древнерусские источники). Конечно, соблазнительно связать сюжет с разбойниками, от рук которых пострадал брат нашего героя, со свидетельством летописи о том, что при Владимире "оумножишася [зело] разбоеве"[1941] (подкрепив конструкцию, для вящей надежности, рассуждениями Илариона о долговом рабстве и т. п.). Однако разбойное нападение на незадачливого должника могло произойти в любое время. Правда, несколько неуютное положение, в котором на момент событий оказалась еврейская община, численный состав ее, не высокий уровень материального благосостояния, по логике вещей, могут указывать на период противостояния Руси с каганатом либо на первые десятилетия после падения Хазарии, что не могло не сказаться на иудейских общинах, тесно связанных с нею. Арабские дирхемы (если речь в письме идет о них) находились в денежном обращении на территории Восточной Европы в конце VIII — начале XI в. Учитывая все "за" и "против", можно остановиться на более широкой датировке: X — начало (может быть, первая половина) XI в. Однако, на данный момент изученности, нельзя полностью исключать возможности создания документа в более позднее время. Естественно, что решающее слово остается за гебраистами. Тем не менее, даже если мы будем учитывать возможность более широкой датировки, письмо не только проливает свет на неизвестные ранее стороны правового и социального быта Древней Руси, но и, в совокупности с другими источниками, дает ключ к пониманию особенностей средневекового законотворчества. Например, залог существовал уже в древнерусскую эпоху, а законодательно был оформлен только Псковской судной грамотой. Система поручительства при денежных займах также далеко не сразу находит отражение в законодательных актах[1942]. То же самое можно сказать и о процедуре заковывания в железо.

Уникальность Киевского письма не только в его древности, но и в содержащейся в нем информации, единственной такого рода для Древней Руси. Уникальность заключается в том, что в письме дано не частичное (как в БГ или других упоминавшихся более поздних псковских и новгородских источниках), а практически полное описание юридического казуса, связанного с порукой и ответственностью поручителя. Более того — описан случай двойного поручительства (Яакова за брата, иудейской общины за Яакова) и выкупа поручителя поручителями со своеобразным залогом. Процедура поиска оставшихся денег, на первый взгляд, не имеет отношения к древнерусской правовой практике. Но это не совсем так, поскольку собранные еврейскими общинами деньги являлись милостыней не только Яакову, но и киевской еврейской общине, поручившейся за него[1943].

Но существует еще одна важная проблема Киевского письма, на которую указал в свое время С. Шварцфукс. По его мнению, письмо было послано не из Киева, а в Киев. Н. Голб неправильно перевел с еврейского "мы, община Киева, (этим) сообщаем вам…". Надо, по мнению С. Шварцфукса: "Мы извещаем вас, община Киева, о причиняющем беспокойство деле…"[1944]. М. Эрдель не только развил идеи С. Шварцфукса, но и предположил, что письмо в Киев было послано из Дунайской Болгарии[1945]. Надо сказать, что сам Н. Голб указывал на буквальный перевод рассматриваемого фрагмента: "мы сообщаем вам, община Киева". Он допускал, что "они могут быть истолкованы как "мы, община Киева, (этим) сообщаем вам"". Однако, в отличие от своих оппонентов, Н. Голб опирался не только на сам текст, показывая особенность синтаксической структуры рассматриваемого предложения, но и на анализ других, типологически сходных писем из генизы, учитывал обстоятельства обнаружения письма, исторические реалии и, наконец, практический смысл: "Ни в одном из найденных в генизе писем такого рода, адресованных еврейским общинам вообще[1946], не обращаются затем к какой-нибудь отдельной общине. Очевидно, что путь подателя письма закончился в Фустате. Следовательно, совершенно ясно, что он взял с собой письмо из одного места — Киева — и предъявлял его в различных городах по пути следования"[1947]. Чтобы принять точку зрения оппонентов Н. Голба, следует допустить что: отправители письма, адресовали его ко "всем святым общинам", но обращались конкретно к киевской; отправители, послали своего сообщинника за милостыней по святым общинам, снабдив его письмами к каждой из них; они, почему-то, поступили так, вопреки сложившейся традиции. При таком подходе сложно объяснить, каким образом письмо, посланное в Киев, оказалось в каирской генизе. Наконец, возникает вопрос, почему отправители письма, предусмотрев обращение к каждой возможной общине, куда мог придти Яаков за милостыней, поставили собственные подписи в конце текста, но не указали к какой общине они принадлежат? В свете вышесказанного, точка зрения Н. Голба выглядит весьма основательно и вполне убедительно.

Высказываются сомнения и в подлинности киевского письма. Так, критический подход к хазарско-еврейским документам Х в. в настоящее время развивают А.П. и П.П. Толочко. По их словам, "шлейф фальсификации тянется за хазарско-еврейськой перепиской буквально с момента ее открытия (с последним документом — так называемым "Киевским письмом Х в." — включительно)". Исследователи считают небезосновательной точку зрения о том, что документы могли фальсифицироваться в крымских еврейских общинах, откуда отсылаться в Каир[1948].

Скептицизм украинских авторов, несмотря на непопулярность в современной историографии, имеет под собой определенные основания. Особенно если учесть чрезвычайную идеологическую ценность самого факта существования Хазарского каганата для еврейской диаспоры, рассеянной по свету и живущей в ожидании прихода царя иудейского и восстановления Царства Израилева[1949]. Вместе с тем, вряд ли можно согласиться с предположением о возможной фальсификации "Киевского письма". Кому и зачем, спрашивается,