Горы дышат огнем - Веселин Андреев

думал о них так уж плохо... Дело все же дошло до операции, и врачи извлекли этот кусок проволоки длиной около четырех сантиметров, вбитый пулей в позвоночный столб.

— Да, мне повезло, но рядом не было никого, кто бы мне это сказал, и я считал себя самым разнесчастным человеком на земле.

Я пришел в себя, полз и стонал, полз и скулил, потом поднялся на ноги. Думал, бог знает сколько прошел, а оглянулся, смотрю — всего пятьсот — шестьсот метров! Забрался под какой-то куст.

Целый день я выбирал между двумя домами: один — явно богатого хозяина, другой — бедняцкий. Может, ничего у них и нет, но все-таки лучше зайти к беднякам. Хотелось мне услыхать человеческую речь, а людей я боялся. Любой ребенок мог со мной справиться. Но рана уже начала гноиться, да и есть хотелось: за четыре дня я съел только несколько ягод боярышника. Поэтому надо было решать, куда идти.

Дома стояли далеко друг от друга. «Мой» белел на полянке, обсаженный кустами терна. Залаяла собака, выскочил какой-то паренек. Я сказал то, что придумал заранее: нас целая группа партизан из Видинского края, может ли он дать нам немного хлеба.

«Подожди, сейчас я позову отца!»

Выходит пожилой человек в крестьянских штанах из домотканой материи и бараньей шапке, усатый. Если захочет — все что угодно может со мной сделать. Но у меня есть яд, этого он не знает, мне достаточно закусить воротник куртки. Мы вошли в дом. С лавки поднялись его жена и две девушки, лет шестнадцати — восемнадцати. Он распорядился, и они замесили хлеб, поджарили брынзу с луком. От слабости я едва мог говорить, а чего мне стоило скрывать, что я ранен. Он знал, что недавно произошел большой бой и многие лесовики погибли или были ранены. Вот ведь каков человек: принял меня как партизана, а потом вдруг испугался: «Послушай, а ты не из тех, парень? Не сожгут нас из-за тебя? А то там все спалили». Он не боялся бы, если бы я оказался из числа тех, которые перебили массу жандармов над Лопяном и улизнули, живые и здоровые, — те были для него чем-то далеким, а последние пожарища стояли у него перед глазами. Так я впервые услыхал, что вы живы. Это не очень-то меня успокоило, — откуда мне было знать, где вы? — но я говорил себе, что все равно найду вас.

Мы сели ужинать. Добрейший человек, хозяин предложил мне водки, и я выпил. И сейчас я удивляюсь своей глупости, ведь я ее в жизни не пробовал! Правда, знал, что дезинфицирует... Выпив, я лишился последних сил. И страх, и злость на самого себя охватили меня. Размяк я весь.

«Можно мне остаться?» — Я понимал, что теперь нахожусь в руках этих людей, но...

«Хорошо, что ты не вошел в другой дом. Там бы ты на злого человека нарвался. Брат он мне, а злой человек...»

Они улеглись на лавках, а я лег, привалившись к двери: если толкнет ее кто-нибудь, я проснусь. Я все хотел уберечься от предательства.

«Эй, никогда я не видел, чтобы кто-нибудь так спал, — улыбнулся утром хозяин. — Ты просил разбудить тебя пораньше, да разве тебя разбудишь! Даже напугал меня».

Дали мне мешочек, завернули в чистую тряпицу кусок брынзы и краюшку хлеба. Грустно мне стало, когда мы прощались.

Целый день провел я в листнике, с благодарностью думая об этих людях. Именно такие делают нашу борьбу народной. Этот человек не коммунист, он помог мне просто по велению своего сердца, может быть чувствуя, что мы боремся за правое дело.

А я даже имени его не спросил. Нарочно, чтобы не проговориться где-нибудь в беспамятстве... Потом я был в гостях у него — у бай Васила Станева.

— Какая это была ночь? Шестая? Седьмая? Я ориентировался по крикам совы, та всегда держится повыше, в горах. Через Равну, мимо Черной скалы, дотащился я кое-как до старой землянки. Хорошо мне стало, будто домой пришел. Но и там оказалось пусто!

Не знаю, сколько я пролежал без движения, очнулся от холода. Мы со Стефчо в свое время соорудили маленький склад. Дополз я до него. Узнал камни, открыл яму — несколько мешков с мукой!

Сразу почувствовал себя богатым и в безопасности. Буду себе делать лепешки, месяц выдержу, два выдержу, встану на ноги. Да и вы должны прийти, если живы. Не может быть, чтобы не пришли!

Я разжег очаг. Ты знаешь, как нам хорошо бывало у него, а сейчас меня охватило отчаяние: тяги не было, землянка заполнилась дымом, того и гляди, задохнусь я, как в лисьей норе.

Какие там два месяца, я и двух часов не мог выдержать. Совсем один, полный отчаяния.

— Иногда мне кажется, что все это произошло не со мной. Как может человек выдержать такие муки? И как вслед за таким отчаянием ко мне вернулась надежда?

Я понимал, что надо идти к мирковской овчарне, чтобы узнать что-нибудь о вас или о группе, которая должна была зимовать в Бунове. И зачем я потратил столько сил? От какого-то пастуха я узнал, что вы ушли из овчарни, что под Свиштиплазом был бой и что потом вы куда-то исчезли. Это хорошо, что враги не сумели вас найти, но и я не знал, где вас искать.

— Наверное, это был двенадцатый день. Высунул я голову из землянки, и все закружилось у меня перед глазами. Такой ослепительной была белизна! За одну ночь снегу насыпало по пояс. Сначала я обрадовался, знаешь ведь, какими красивыми становятся горы под свежим снегом.

Только не до красоты мне было.

Переход до овчарни так измотал меня, что я заснул и спал и в густом дыму, и в собачий холод, когда погас огонь. Я понял, что в горах погибну. Боль уже концентрировалась не только там, в пояснице, а расползалась по телу. Рана была открытой, а вокруг все запеклось, стоило мне сделать рукой движение, как кожа трескалась. Как у меня не началось заражение крови? Может быть, дело в горном воздухе? Но ждать больше нельзя. Надо искать спасения в Софии. Тогда я и написал то письмо...

Выйдем ненадолго, чтобы оставить его одного. Ему будет неловко под нашими взглядами, и он, может быть, и не напишет свое письмо...

Подняв рубашку, Цоньо осторожно макает в рану спичку и пишет на какой-то листовке. Трудно писать кровью, выводить каждую букву.