Горы дышат огнем - Веселин Андреев

детьми, но я не имею права ничего придумывать, поэтому я обратился к живому свидетелю, сыну ятака Семко Михова. Этот бай Семко, которого я вижу на фотографии, выглядит добрым, улыбается. Трудно поверить, что это тот самый бай Семко, которого люди помнят энергичным, быстрым, сильным. Партийный секретарь в Видраре, сельский коммунист, для которого света от печки оказалось достаточно, чтобы прочитать много книг. Стоило появиться Матьо Воденичарову, как Семко оставлял волов среди поля, говорил жене: «Сделай сколько сможешь!» — и исчезал до полуночи или на целые дни.

— Мне было двенадцать лет, я все помню, хотелось бы хоть иногда это забыть, но не могу. Так вот, как я вам сказал, выскочил мой отец из дому и застыл. Не отрываясь смотрел он за бугор, на дом Стою, было ясно, что там идет бой — гремят выстрелы, рвутся гранаты...

— Неужели Стою их выдал? — говорит мама, а сама побледнела, прижала руку ко рту.

— А?

— Неужто Стою...

— Не вини человека, ничего мы не знаем! Как это вдруг...

— А что теперь?

— Разве я знаю? Бежать! Но куда?

Он схватил книги, газеты, фотографии и стал бросать их в печь, помешивая в печи кочергой. Меня он как будто и не видел, только один раз погладил по голове: «Не бойся, детка, ничего страшного нет!» Но я почувствовал, что происходит что-то очень страшное, и оцепенел.

Вгляделся отец в один портрет, в красной деревянной рамочке, сам он ее сделал. Сказал только: «Нет, тебе сгореть нельзя» — и вышел...

В 1954 году, когда распахивали межи, наши крестьяне нашли в дупле одного дерева портрет в рамочке. Я сразу его узнал, узнал и того, кто был на снимке: Ленин. А люди всякое говорили, считали это даже знамением.

— Как был убит Здравко, я не видел, — сказал Цоньо. — Говорят, что он хотел проверить возможность уйти через овраг...

Ванюша пощелкал затвором, ощупал подсумки и сердито отбросил свою винтовку. Кончились у него патроны. Неожиданно он бросился наружу, за винтовкой Здравко. Но полицейские ого увидели, безоружного, и открыли стрельбу. Как они его не изрешетили? Пришлось Ванюше вернуться.

Выскочил я и, перебегая от одного места к другому, стрелял. С винтовкой — другое дело. Вдруг я остолбенел: передо мной сидел Здравко, опершись о стену хлева, будто готовый в любой момент вскочить. Крови рядом не было. Не знаю, есть ли что-нибудь более страшное, чем мертвый взор твоего товарища! Глаза смотрят, но не видят тебя. Я уложил убитого на землю, схватил его винтовку из лужицы крови перед ним.

Темнело. Рюкзак на теле бай Михала горел, предательски освещая все вокруг, а мы хотели уходить. Эх, бай Михал, бай Михал!.. Но вот взорвалась граната и погасила пламя. Может, тогда он наконец и умер...

Когда стемнело, Стефан сказал: «Надо пробиваться. За домом, у оврага, огонь слабее всего...» Не успел он закончить, как Ванюша бросился наружу. Мы рассердились на него, каждому хотелось выскочить первым, да и жалко было его. Но он был самым ловким из нас, полз быстро, пули свистели над ним, он пытался стрелять, но... Вернулся, яростно ругая фашистов: винтовка Здравко засорилась, стрелять было нельзя.

Пополз я. Трудно ползти, будто тащу с собой какую-то тяжесть. Пули свистели вокруг. Вот наконец и дуб толстый! Я перевел дух...

Кто-то подбежал справа, мы уже разворачивались цепью во дворе и в саду. Я приподнялся на колено, и тут что-то обожгло поясницу. Только обожгло, боли я не почувствовал. Лежа, я сбросил со спины рюкзак, чтобы встать, и почувствовал острую боль, но не вскрикнул, только прокусил верхнюю губу.

Я был ранен. Насколько тяжело, я не знал, но всего меня била дрожь. Может, я умираю? Нет, только не сейчас! Я спасусь! Если меня сразу не убило... Но руки мои трясутся, как я буду вести бой? А если потеряю сознание? Надо уходить... Мой бой окончен! Я готов был зареветь.

Я крикнул Коце и пополз к оврагу. Надежду сменило отчаяние. Сил больше не было. «Конечно. Ты уже убит. Убит...»

...Но я все-таки добрался до Косматого кургана... Вон где он, а чего мне стоило до него добраться! У нас был такой уговор: если мы потеряем друг друга, то встретимся на этом кургане. Сейчас-то он голый, а тогда весь был покрыт колючим кустарником, потому и назывался Косматым. Я свалился в какую-то канаву, устроился там, как в окопе. Глаза у меня слипались.

Выстрелов уже не было слышно, — значит, наши вырвались. Я различал чьи-то голоса, грубые, возбужденные. Понял, что Вита убита, а Стою ранен.

«Поджигай листник[107], чтобы там кто-нибудь не спрятался! — Вспыхнули сухие ветки. — Жги все, жги подряд все, это разбойничье гнездо!» И вот запылал курятник. Запылала овчарня. Запылал хлев, наше убежище. Запылал и дом дорогих нам Виши и Стою! Языки пламени — кровавые, мечущиеся — то сливались, то разбегались в разные стороны. Снопы светлых искр взметались высоко вверх. Куры кудахтали, надрываясь, поросята визжали — жарились живыми. А буйволы... Рев это был или вой? В нем и ужас смерти, и просьба о помощи. Если бы я не был ранен, скажу я тебе, я бы спустился, чтобы выпустить их...

Приполз чад. Не сладкий дым наших костров, а что-то противное, удушающее. Пламя бушевало допоздна.

А ребята не шли. Я ждал их каждую секунду, напряжение, с которым я вслушивался в наступившую тишину, было изнурительным, ночные шумы обманывали меня, и я отвечал на них кудахтаньем.

Спустилась ночь. Меня охватила злость. Почему они не идут? Значит, ушли, не подумав обо мне! Но этого не может быть, на них это не похоже. Может не может, но дело обстоит именно так: я остался один!

Страшная это вещь: злость на своих товарищей.

Конечно, на меня повлияло ранение, да и эти пожары, крики, одиночество.

Должно быть, я уже не мог владеть собой. Теперь мне страшно подумать: как я мог ругать своих мертвых товарищей, все они перебиты, в живых остался я один, а я скулю и ругаюсь. Я уже знал, что такое убитый товарищ, понял это, когда увидел убитого Здравко. И такими видел их всех, смотрел в холодные глаза Нофчо, Коце, Бойки... Нет, не может быть! Путь через овраг не был перекрыт!

Тогда почему они оставили меня? Разве можно бросить раненого товарища?

— И теперь я не могу понять, как это произошло, — пожимает плечами Коце. —