Горы дышат огнем - Веселин Андреев

тропинке. Фантастическая, неприступная крепость — здесь и в самом деле в древности было городище.

Не знаю, откуда взялось это название, но зимой Выртопа и в самом деле представляет собой настоящий вертеп веженских ветров. Что-то жуткое слышится в их реве.

Гайдуцкое пристанище! Здесь взвивались к небу костры копривштинского гайдука Дончо Ватахи, и воеводы Детелина, и Николы, и Стояна. Здесь останавливались Панайот Хитов и Филип Тотю, находили убежище ботевские четники. Выртопа давала приют и четам Йордана Кискинова, Нешо Тумангелова.

Несколько раз мы спускались к Лыжене, делали это вдвоем с Антоном — не только ради старой дружбы. Осторожный в силу своего характера и опыта прежней работы в РМС, переживший тяжелые провалы, Антон стремился к тому, чтобы с ятаками встречалось как можно меньше людей. Но я уже знал многое.

Тогда я ругал Лыжене на чем свет стоит. Я знаю, мы бывали несправедливы в своих словах, но только в словах: село, которое легко можно было обойти, мы считали хорошим. Я любил Лыжене, но эти мучения... Мы проходили со стороны равнины, шли через пустыри и сады, невидимая колючая проволока рвала наши брюки, впивалась в тело, мы тонули в трясине. А другой дороги к дядям Антона не было.

Они жили на площади, в большом доме, к каждому вел отдельный ход, в сущности, это были два дома, в которых дружно жили Стефан и Христо Плыковы. Днем, спрятавшись за занавеской, я внимательно разглядывал село, потом начинал вспоминать. Видел себя мальчиком, слышал тихий голос отца: «Сейчас, сынок, сейчас пойдем». Он и братья, видимо, еще не кончили свой разговор и не выпили всю водочку. И я затевал возню с громадной сильной собакой. Она рада и позволяет победить себя, лениво поднимает лапу, лижет меня в щеку.

Я смотрел и на здание общины, и тогда мне казалось, что стены дома стеклянные и меня все видят... Иногда утром, в какой-то миг между сном и бодрствованием, это меня будило как кошмар. Особенно один раз, когда мы пришли сюда с Колкой. Мы вымылись, да так, что появилось ощущение, будто я лишился кожи. Было легко, казалось, вот-вот полетим. Наша одежда кипятилась, мы лежали одетые в рубашки дядей Антона. Вдруг нам стало страшно — вот так захватят нас, врасплох...

Стефан и Христо Плыковы были зажиточными людьми, в свое время они состояли в буржуазных партиях. К нам их привело не просто родство со Стефчо, а любовь к Антону, пользовавшемуся у них огромным авторитетом. Христо специально открыл бакалейную лавку, а Стефан — корчму, где было удобно хранить продукты, которые добывал секретарь околийского комитета партии бай Кольо Евтимов, работавший кладовщиком кооперации в Пирдопе.

Коце и Антон многих привлекли к участию в нашем деле, а Лыжене сделали партизанской базой. Мы встречались с братьями Лозановыми и их семьями, с Николой Радевым, бывали у людей, которые до этого мне были незнакомы. Вечерами лошади Мино выбивали своими подковами искры из каменистых тропок, шедших вдоль реки у Кале. Лошади были тяжело нагружены продуктами, домоткаными шерстяными одеялами, бурками, прикрепленными к вьючным седлам Коце и Чапая — брата Антона. Или нагруженные до предела повозки скрипели у Козницы, и там мы пересыпали муку в рюкзаки, а потом всю ночь карабкались на Партизанский пригорок...

Незаметно подошел Новый год.

Мы уже справили новоселье. На двух нарах, сделанных друг над другом справа от входа, расположились мы. Три ступеньки вели в нижнее помещение, где вдоль длинной стены спали бенковцы. Землянка имела и другой выход, ведший к реке. Почти в середине нижнего помещения гудела жестяная печка с трубой. На подставку у первого входа, рядом с книжными полками, мы поставили радиоприемник. Этот угол освещался керосиновой лампой.

Даже в новогодний вечер мы ели стоя. И вовсе не потому, что не уважали еду — отнюдь нет! Просто мы так привыкли. Сегодня фасоли со свининой было достаточно. («Для сытого человека!» — добавил бай Горан.) Мустафа по случаю праздника приготовил тутманик[109].

Внезапно мы открыли для себя, что верхнее помещение, несколько тесноватое, представляет собой настоящую сцену, а нижнее — зал, где мы и уселись на чурбаках и постелях бенковцев. Велко поднимается на сцену, улыбается... Не буду придумывать, что он говорил, смысл его слов я нахожу в новогодней передовой статье газеты «Работническо дело»: «Банки, промышленные предприятия, спекулянты и воротилы черного рынка подводят итог своим операциям за год и наверняка с радостью констатируют, что истекший военный год принес им неожиданно большие прибыли.

Трудящиеся массы, народы тоже подводят свой баланс и отмечают при этом не только многочисленные страдания, человеческие и материальные потери, понесенные ими за истекший военный год, но и то, что вопреки всему час их освобождения становится все ближе.

...В начале 1943 года немецкие армии были под Сталинградом, Москвой, Моздоком, а сегодня, в конце года, их отбросили к Житомиру, Жлобину и Витебску. Они были в Африке у Александрии, а сейчас — у Рима.

...В 1943 году обозначился путь, по которому должен будет пойти болгарский народ. В 1944 году он решит поставленные задачи: свержение фашистской власти, изгнание гитлеровцев из Болгарии, установление народной власти.

С злобой и проклятиями провожают старый год разбойники из терпящего полный крах фашистского лагеря, с смертельным страхом, сомнениями и неуверенностью встречают они новый год.

Счастливого тебе пути, 1943 год!

Добро пожаловать к нам, год 1944, несущий с собой новые славные бои и окончательное освобождение».

Несмотря на свою поэтичность, Велко вряд ли позволил бы себе говорить так лирично. Но суть его слов была именно такова. Победы Красной Армии... наши... бенковцев... еще много жертв... Но мы сделаем его победным — новый, 1944 год!

«Верили ли мы в победу?» — спрашиваю я себя. Да, верили! Но слова эти были еще бесплодными, сама победа — далекой. Наиболее доходчивым для нас оказалось пожелание остаться живыми и здоровыми.

Началась веселая часть, как мы ее назвали, не концерт, и тем более не торжественный. Это было первое спонтанно возникшее соревнование между тремя отделениями, которое позже стало традицией. Мы не знали друг друга, среднегорцы вызывали у нас интерес. Наиболее яркое впечатление того вечера для меня — Матейчо, восемнадцатилетний сельский паренек с бледным лицом, на котором не было ни волоска, живой, задорный до конца своих дней (для него это означало еще несколько месяцев). Как хорошо, полностью отдаваясь роли, изображал он тоску румяной Ирины по Митко, эмигрировавшему в Страну Советов. Стрела, маленького роста, с большим пафосом декламировал стихи Ботева