Кровавый век - Мирослав Попович

Но это было только грубым насилием в рамках нормальной системы «диктатуры пролетариата». Дальше начался ужас.

Следующим шагом было провозглашение Сталиным 29 декабря 1929 г. политики «ликвидации кулачества как класса», закрепленное постановлением ЦК ВКП(б) от 30.01.1930 г. «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». В состав созданной политбюро 15 января 1930 г. комиссии для выработки мероприятий «против кулачества» во главе с Молотовым вошли 20 человек, первыми в списке названы от правительства Яковлев и от ОГПУ – Ягода.[348] Суть дела заключалась в том, что массовым репрессиям подлежали совсем не кулаки. Определение кулака, правда, предусматривалось законом, но от введения новых дефиниций Сталин отказался, потому что понятие «кулак» стало не экономическим, а политическим. Считалось, что «кулак» так маскирует свою «классовую суть», что его распознать временами не могут не только экономисты, а даже лучшие активисты.[349] «Раскулачивали» в первую очередь зажиточных; цель коллективизации заключалась в уничтожении «среднего класса», независимых производителей, которые могли бы сопротивляться террористическому режиму. Но этому служила вся коллективизация, а не акция «ликвидации кулачества». Под последним лозунгом крылась не ликвидация какой-то экономически определенной прослойки, а беспощадный и массовый террор в отношении крестьянства в целом, целью которого было посеять ужас и навсегда сломать волю к сопротивлению миллионных масс населения, заставив как можно более широкий круг активистов обагрить свои руки в крови, чтобы никто не имел путей к отступлению.

Выселение семьи кулака

Основной и напряженнейшей «партийной работой» на селе стало, таким образом, совсем не образование коллективных хозяйств и привлечение к ним максимума крестьян. Главное было в репрессивной деятельности ОГПУ и сотен тысяч подключенных к политической полиции активистов, которая имела целью физическое истребление огромного количества ни в чем не повинных мужчин и женщин, стариков и детей. Это был плановый геноцид. На фоне организованного ужаса и стало возможным и даже легким «создание коллективных хозяйств».

Партийная комиссия К. Баумана предложила деление кулачества на три категории. Первая категория подлежала расстрелу или заключению в отдаленных концлагерях. Ко второй категории отнесены были семьи расстрелянных или заключенные; они подлежали депортации. В третью категорию входили политически лояльные, но потенциально опасные элементы, которых планировалось переселять в другие местности под контроль государства с привлечением к труду «в трудовых отрядах и колониях в лесах, на дорогах, для улучшения качества земель» и тому подобное.[350]

Эта «работа» велась согласно планам, разработанным в ОГПУ под партийным руководством.

ОГПУ определило и запланированное количество жертв. Уже в декабре 1929 г. на политбюро называлась цифра в 5–6 миллионов «раскулаченных» всех трех категорий.[351] Первые наметки относительно «первой категории» предусматривали около 63 тысяч, с поправками ОГПУ эта цифра выросла до 100 тысяч. Черчиллю в 1942 г. Сталин назвал цифру 10 млн «кулаков», с которыми якобы боролись сами крестьяне, выгоняя их из сел. Треть этих «кулаков», по словам Сталина, оказалась в лагерях. По другим данным, в лагерях в 1933–1935 гг. находилось 3,5 млн крестьян, что составляло 70 % всех заключенных. Эти данные можно сопоставить с данными о количестве заключенных в лагерях.[352] Там находилось: в 1928 г. – 30 тысяч, в 1930 г. – 600 тысяч, в 1931–1932 гг. – около 2 миллионов, в 1933–1935 гг. – около 5 миллионов, в 1935–1937 гг. – около 6 млн человек. Контингент после 1935 г. уже был, очевидно, преимущественно не крестьянский – начался другой этап – Большой террор.

Новоприбывшие заключенные на Соловках

Таким образом, около десяти миллионов мужчин, женщин и детей были изгнаны из родных домов без вещей и запасов еды, их гнали среди зимы на морозе, весной и осенью под дождями, по колено в болоте, выбрасывали с подвод где попало среди поля; бывало и совсем по-садистски – кормили в вагонах соленой рыбой и не давали пить, мертвых и умирающих бросали просто вдоль железнодорожной насыпи. Часть мужчин сразу расстреляли. Приблизительно треть отправили в лагеря. Выселенных на Урал и в Сибирь выгружали под открытым небом на землях, непригодных для ведения хозяйства. Сколько маленьких детей и немощных стариков, истощенных и больных крестьян и крестьянок умерло на тех страшных верстах, никто не считал.

Следующим шагом было создание хлебного резерва, использованного для организации Голодомора в Украине, Сибири, казачьих регионах, Поволжье, Казахстане, Средней Азии. Хлеб забирали у крестьян отчасти и для экспорта, хотя в условиях депрессии на Западе в эти годы продавать зерно было очень невыгодно. Но, изучая объемы экспорта и резервного фонда, Конквест пришел к выводу, что именно в 1932–1933 гг. экспорт хлеба был минимален. Основные запасы пошли на создание резерва. В 1932 г. это оказалось безумным решением: забирать было нечего, коллективизация привела к резкому падению сельскохозяйственного производства. Создание государственного хлебного резерва предусматривалось еще решением ЦК в 1928 г., а с 1933-го заготовка хлеба выросла до 1,2–1,4 млн пудов ежегодно (в сравнении с 0,5–0,6 млн пудов до 1928 г. и объемом товарного зерна в 1,28 млн пудов в самом урожайном 1913 г.).[353] В октябре 1931 г. был образован комитет резервов при Совете труда и обороны во главе с Куйбышевым и заместителем председателя Ягодой; другими словами, создание хлебного резерва тоже было возложено на ОГПУ.

Изымали не только хлеб – забирали все, что было можно съесть, часто даже какую-нибудь похлебку из горшков в печи. Теперь производство сосредоточилось в колхозах, и село должно было знать, что продуктами свободно торговать не будет – государственное задание твердо и нерушимо. Задания давались в конце лета 1932 г. по регионам, Украина получила цифру в 7,7 млн тонн, на всеукраинской партконференции в июле 1932 г. присутствовавших на ней Молотова и Кагановича уговорили на значительное уменьшение заданий, но и эти уменьшенные задания, не до конца, кстати, выполненные, означали смертельный, сокрушительный голод. Решение изъять хлеб подкрепили постановлением ЦК от 7 августа 1932 г., которое приравнивало колхозную собственность к государственной и устанавливало страшные кары за кражи даже десятка колосков. Чтобы не допустить массового побега из села и сохранить государственный контроль за «миграцией рабочей силы», ввели в декабре 1932 г. паспортную систему с пропиской и внедрили «черные доски»; занесение села на «черную доску» значило, что выезд из него будет запрещен, оно будет окружено войсками и ГПУ, лишено всякого снабжения и обречено на вымирание от голода.

Жертвы Голодомора

Убийцы и палачи – проводники этой политики – ни одним словом никогда не проговорились о голоде, но достаточно ясно сформулировали партийные позиции. Официальное отношение к «трудностям» выразил нарком земледелия СССР А. Яковлев на «съезде колхозников-ударников» в феврале 1933 г. По его словам, украинские колхозники не справились с посевными работами в 1932 г. и «наделали вреда правительству и самим себе». «Своим плохим трудом они наказали себя и правительство. И из этого, товарищи украинские колхозники, сделаем вывод: теперь время расплатиться за плохой труд в прошлом».[354] В этом же духе высказывался один из самых энергичных коллективизаторов Хатаевич, организатор террора на Поволжье, а затем – секретарь ЦК КП(б)У: «Выбросьте свой буржуазный гуманизм в окно и действуйте, как большевики, достойные товарища Сталина… Кулаки и даже некоторые середняки и бедняки не отдают свое зерно. Они саботируют политику партии. А местная власть иногда колеблется и показывает слабость… Через вас, партийные отряды, села должны понять значение большевистской твердости. Вы должны найти зерно, и вы найдете его. Это вызов вашей инициативе и вашему чекистскому духу».[355] Генеральный секретарь ЦК КП(б)У С. В. Косиор говорил о законе об охране колхозной собственности, на основании которого тысячи умирающих от голода матерей были осуждены за кражу свеклы или колоска для спасения своих детей: «Ведь же многие даже из руководящих районных работников не понимают, что нельзя допускать создание даже самого слабого недоверия к данному закону. Ставка контрреволюции именно и была рассчитана на то, что мы в этом деле сорвемся, а они это смогут использовать».