Избранное - Меша Селимович

Но все кончилось хорошо, и все были довольны собой. Старый одышливый мошенник играл на верной струне — Тияниной доброте. Ушел он якобы огорченный, что мы отвергли его жертву.

А спустя два дня начал одолевать меня новым проектом.

Тияна понесла готовую работу заказчицам, а я пошел в библиотеку читать стихи Мевли о Сараеве. Писал он будто обо мне и о нынешних людях, будто и не миновало с тех пор целое столетие. Разве время не двигается, спрашивал я себя, не зная, радоваться ли этому, горевать ли. Разве люди не меняются?

Спросил я об этом Сеида Мехмеда в тот короткий промежуток между его двумя забвениями, когда одно кончается, а другое еще не началось. Только тогда он в здравом уме и твердой памяти и только тогда не улыбается светло и печально.

— Люди меняются,— сказал он.— Но к худшему.

— Не может быть,— горячо возразил я.— Если они не стали лучше, то по крайней мере поумнели. Поняли, что надо как-то между собой договариваться, не то все полетим в тартарары.

— В тартарары все равно полетим,— равнодушно заключил Сеид Мехмед.

Мне хотелось спросить у него, почему он такого плохого мнения о людях, что с ним произошло, что ему сделали люди, почему он скрывается ото всех, от чего бежит? Но он никого не пускает к себе в душу. Прокаркает, как зловещая птица, и улетит.

Сеид Мехмед пошел в соседнюю комнату, предоставив мне самому отвечать на свои вопросы.

Я не могу ему верить, сердцем я отвергаю его черную безнадежность, она противна жизни, противна людям. Всем людям. Живи на свете хоть один добрый человек, я поверил бы в него сильнее, чем во всех прочих, вместе взятых. Но он не один. Добрых людей больше, чем злых. Гораздо больше! Злые только слышнее и ощутимее. Добрые молчат.

А нельзя ли сделать наоборот?

С Рамизом бы поговорить об этом. Он наверняка сказал бы, что люди станут лучше, без этой уверенности его жизнь лишилась бы смысла. Пусть слова прозвучали бы и не очень убедительно, я все равно поверил бы ему. И ради него, и ради себя.

Махмуд ждал меня на улице, промокший до нитки. Дождь шел целый день.

— Что ты здесь делаешь?

— Ничего, стою. Был в кофейной, там душно, сидят на головах друг у друга — дождь, деваться некуда.

— Пойдем ко мне?

— А чем здесь плохо?

Мы зашли в подворотню и стали смотреть на дождь, на капли, подпрыгивающие на булыжной мостовой. Скоро ноги у меня промокли, и мне уже было безразлично, идти или оставаться.

Какими люди будут завтра, лучше они станут или хуже?

— Ну и погодка,— говорит Махмуд, утирая лицо платком.— Не люблю я дождь, не люблю ветер, не люблю холод. Ходишь несчастный, кашляешь, поясница болит, душа болит. Но и летний зной тоже не люблю, ну его к бесу. Есть ли на земле край, где всегда весна?

— Не знаю. Может, и есть.

— Я такого не встречал. А нашел бы, стал бы там жить. Здесь горе одно. Или солнце печет, или мороз щиплет. Беда. Особенно перед дождем. Свихнуться впору. Вот вчера вечером лег, па́рит, вижу, погода меняется, дышать нечем, спать не могу, и на улицу идти уже поздно. Жена стонет, вздыхает, ворочается. «Да угомонись, будь ты неладна,— говорю ей.— Только глаза закроешь, ты тут же и разбудишь!» — «Нехорошо мне, вот и верчусь,— отвечает,— видишь, погода какая, впору задохнуться». Что будешь делать, сон не идет, глаза как плошки, в голове колготня, я и дал мыслям волю, раз все равно унять их не могу. И думаю, сколько же людей в городе сейчас лежат и буравят темноту, как я, сколько спит, сколько, прошу прощения, делом занимается, сколько с душой расстается, сколько на свет рождается. Да, сколько на свет рождается! И взбрело мне в голову сосчитать, сколько жителей у нас было в прошлом году, сколько будет через год. Мысли мешаются, путаются, как кудель, никак не распутать, встал я, зажег свечу и давай считать на бумаге. И вот что у меня получилось: в нашем городе примерно шесть тысяч домов, в каждом доме примерно трое детей. За три года дети прибавляют в весе три окки каждый. Восемнадцать тысяч детей умножить на три окки, получим пятьдесят четыре тысячи окки человечьего мяса.

Меня потрясла эта гора мяса, выросшая за один год.

— Побойся бога, детей считаешь на окки, как ягнят,— засмеялся я.

— Не ягнята это, а дети, в том-то и дело! И каждый год подрастают, каждый год новые появляются. Урожай на полях может обмануть, а людской род — никогда. Сейчас их восемнадцать тысяч, понимаешь?

— Что касается детей, понимаю, тебя — нет.

Он стряхнул капли дождя с бороды и с мокрых рукавов, недовольно качая головой и дивясь моей непонятливости.

— Вот что мне пришло на ум: детей в городе больше, чем взрослых. А родители обычно детям потакают. Теперь смотри: если бы у кого-то были деньги и он купил бы что-то для детей и распродал бы свой товар, то получил бы хорошие барыши.

— Если бы да кабы! Оставь свои фантазии, пожалуйста!

— Никакие это не фантазии. Скоро в Вишеграде ярмарка, и там можно было бы купить несколько партий детских свистулек. Пара за штуку. Если взять три тысячи, ну ладно, две тысячи, это две тысячи монет чистого барыша. Кто пожалеет две пары для своего ребенка?

— Есть вещи более нужные, чем свистульки.

— Более нужного не осилят, купят свистульки.

Неужели он до конца дней своих не выбросит из головы торговлю, барыши, сделки? Свистульки мог придумать только он. И умно, и глупо, и грустно, и весело — все разом.

— Ну, ты такое придумаешь, чего никто в целом свете не придумает! Надо же, свистульки!

— Не свистульки, а чистые деньги. Распродашь лабазникам — и деньги в карман клади.

— А где ты деньги возьмешь?

— Деньги? В них-то и загвоздка.

Он пригорюнился и долго утирал мокрый от дождя, посиневший нос.

Я засмеялся:

— Это как у цыган: жаль, нет муки, а было бы масло, вот мамалыги бы наварили!

— Да не совсем так. Можно найти и муку, и масло.

— Как это?

— У тебя есть.

— У меня? Бери все, что есть!

— Если дашь, тогда все в порядке. Можно ехать в Вишеград.

— Да нет у меня ничего, человече! Откуда?

— А отцовский дом?

Вот что он придумал! Не успокоится, пока не лишит меня последнего. Это у него вроде болезни. Я молчал, и он меня заторопил:

— Что скажешь? Ведь все равно стоит он у тебя без всякой пользы.

Я ничего не говорю и не думаю ничего. И впрямь стоит без всякой пользы. А неплохо придумано. Смешно, но неплохо.

— Жалко дом?

Не жалко, ничуть не жалко. Ничто меня не связывает с ним, кроме смутных воспоминаний, которые я и не стараюсь оживить. Я давно уже не ходил на пепелище, к чему воскрешать напрасные воспоминания и растравлять душу видом пустыря? Пора разорвать ненужную связь и тем предотвратить возможную боль. Детства давно уже нет. К чему беречь это обиталище духов, где не покоятся даже кости мертвых? И боли уже нет, одна пустота. Почему бы ее не завалить?

— О чем ты думаешь?

— Думаю, вдруг ты тоже пропьешь деньги, как Хусага. От боснийца всего можно ожидать.

— Босниец под старость ума набирается, когда он уже не нужен. Прошло время глупостей. Значит, согласен? У меня и покупатель есть.

— От Тияны скроем, а то она рассердится. Если же деньги пропадут, только мы с тобой и знаем.

— Не пропадут,— сказал он решительно, словно поклялся.

— У тебя одна торговля на уме. Как это ты еще не заложил дом и лавку?

— Да знаешь,— ответил он с грустью,— они ведь женины.

Я всего от него ожидал — он мог соврать, обмануть, украсть; я был уверен, что он притворялся, предлагая нам вернуть потерянные деньги, но я никогда не поверил бы, что он может так посмеяться над нами.

— Здо́рово,— вспылил я,— значит, ты лицемерил, предлагая продать лавку и вернуть нам деньги? Просто знал, что имеешь дело с дураками и мы не согласимся на это. Спасибо, Махмуд, за такую дружбу!

— Да нет, господь с тобою! — замахал он тощими руками, словно защищаясь от ударов.— Не врал я! Я уговорил жену продать лавку, и она согласилась, бог свидетель! И продал бы, если бы Тияна так не ругалась. Да и самому бы перепала толика, не пришлось бы у тебя сейчас просить на свистульки. Врал, скажешь тоже!

Черт его знает, в жизни не угадаешь, когда он врет, когда говорит правду! В Махмуде все так переплетено и запутано бесконечными замыслами, желаниями, расчетами, враньем и кто знает чем еще, что он наверняка и сам в себе с трудом разбирается. Он правдив и лжив, честен и бесчестен, трезв и безрассуден, и все это без четко обозначенных границ и переходов, и в этом цельность его натуры. А, бог с ним! Нельзя же выбирать друзей по своему желанию, а в них — лишь то, что тебе по душе. Принимай или отвергай людей, с которыми тебя сталкивает жизнь, со всем хорошим и плохим в них — безраздельно. И пожалуй, я бы горько пожалел, имей я дело с одними святыми, если бы таковые существовали,— с ними, наверное, скучно невыносимо.