Избранное - Меша Селимович

Стало быть, с Хусагой он уже вел переговоры и обо всем договорился, а нас убеждал больше для вида. Все это выглядело странно и чересчур похоже на Махмуда, так что сейчас и я недоверчиво качал головой, а Тияна решительно отказалась, говоря, что это пустые сказки — никому еще с неба деньги не сваливались.

Все же мы согласились встретиться с молодым торговцем, поблагодарить его за любезность и объяснить, что, к сожалению, деньги истрачены, да и было-то их немного.

Ничего объяснять нам не пришлось. Хусага рассеял все наши сомнения и страхи. Он был молод, но держался так солидно, как будто за его плечами долгие годы жизни и опыта, и больше походил на ученого мудериза, чем на лабазника. Он охотно нам поможет, сказал он, для него это пустяк — купить только да присмотреть за погрузкой, он сделал бы это и из пустой любезности, но нам ему тем более приятно оказать эту услугу, что его отец и отец Тияны были приятелями. Да и для меня ему хочется сделать доброе дело, он слышал, как я ни за что ни про что оказался в виноватых. Деньги ему не нужны, своих хватит, расплатимся, когда он привезет товар. Продать его будет несложно, он поможет, самому ему откупить у нас товар неловко, это было бы противно всем торговым обычаям и походило бы на милостыню. А так все чисто.

Разумеется, деньги мы ему дали, он написал расписку и скрепил ее своей печаткой. Мы пожелали ему счастливого пути и расстались как родные.

— Жаль, денег у нас мало,— вздохнул Махмуд.— И ты мог бы поехать в Стамбул.

Тияна пресекла этот разговор:

— В Стамбул! На два месяца! А я что бы делала эти два месяца?

— Другие же остаются,— сказал я, защищая свое право на неосуществимую поездку в Стамбул.

— Другие остаются, а я не останусь.

— Нельзя так, сношенька, а вдруг когда-нибудь придется поехать. Подумай только — Стамбул, лавки, караваны, огромные постоялые дворы, тьма самых разных людей! Нельзя так, грех это!

— А оставлять меня одну не грех?

Не видя волнения Махмуда, в которое его привела мечта об этом недостижимом счастье, она бросала на меня сердитые взгляды, словно я уже сегодня собирался в дальнюю дорогу.

Я тоже надулся, точно она и впрямь не пускала меня в Стамбул, себялюбиво лишая меня самостоятельности. Почему я не могу поехать, как все прочие?

Махмуд ушел, даже не заметив, какие искры сверкали между нами. Наверняка пойдет пить, распаленный мечтами о богатом Стамбуле.

А наше раздражение тотчас улеглось, стало таким же смешным, как и вызвавший его повод.

Бунтовал я всегда недолго, так недолго, что не имело смысла и начинать. Тем более что, как бы я ни был рассержен, я знал: ничто мне не заменит ее, такую, какая она есть,— нетерпимую в любви, непримиримую ко всему, что может отнять у нее даже частицу меня — ее безраздельной собственности. Очень быстро мнимое желание свободы и призрачное возмущение улетучивалось, и я возвращался в неприступную твердыню ее любви, как робкий беглец, не отваживающийся отойти далеко от ворот.

Жизнь не балует нас, мы сами создаем свой мир, свой космос, которым возмещаем друг другу все, чего нам недостает.

Когда мне грозила опасность, я думал только о ней, черпая мужество в ее существовании. В тяжелые минуты я твердил ее имя, как молитву, и мне становилось легче. Когда ко мне приходила радость, я бежал к Тияне, исполненный благодарности, словно это она мне подарила ее.

Она добрый человек, красивая женщина, но то, чем она стала для меня, создал я сам. Даже будь у нее серьезные пороки, я не видел бы их. Мне нужно само совершенство, ни на что другое я не соглашусь.

Я наградил ее всем, чего не нашел в жизни и без чего не могу жить. Я даже себя умаляю, чтоб возвысить ее, а тем самым и себя. Я щедро одаряю ее, чтоб иметь возможность брать. Меня во всем обделили, так пусть хоть она будет человеком. Я и буду вознагражден. Она возмещает мне потерянное, да еще с лихвой. Мои желания были смутными и разбросанными, сейчас они сосредоточились на одном имени, на одном образе, более прекрасном и более реальном, чем любая мечта. Ей я приписываю все, чего недостает мне, и, все же умаляя себя, не остаюсь в накладе. Беспомощный в глазах людей, ничтожный в глазах мира, я полон силы и значения в глазах своего творения, более достойного, чем они. В беспокойном, неустойчивом мире я чувствую уверенность только в любви, которая возникает сама по себе, в силу потребности в ней. Любовь — жертвенность и насилие, она дает и требует, просит и бранит. Эта женщина — весь мой мир! — дана мне для того, чтоб я восхищался ею и чувствовал над нею свою власть. Я сотворил себе кумира, как дикарь, который ставит его в пещере над огнем для защиты от грома, врагов, зверей, людей, неба, одиночества, у него он просит доступные вещи и требует невозможного, чтоб восторгаться и горевать, благословлять и бранить, и всегда помнить, что без него страх был бы непереносим, надежды пусты, радость мимолетна.

Только благодаря Тияне я стал лучше относиться к людям.

Хусага вернулся из Стамбула раньше, чем мы ожидали, исхудавший и потемневший. Он зазвал меня в пустой лабаз и, сокрушенный, убитый, признался, что в Стамбуле спустил все деньги, и свои, и чужие. И еще в долг влез. Не проторговался, его не обобрали и не ограбили, он все пропил. Никогда за ним такого не водилось, и вот на тебе.

Что с ним произошло, он и сам понять не может. Как-то вечером на него накатило вдруг что-то вроде болезни, вроде безумия, он начал пить, заказывал песни, швырял деньгами направо и налево, дрался с приятелями, которые умоляли его не губить себя, и через несколько дней и ночей остался без гроша, так что пришлось занять на обратный путь. Ему стыдно смотреть людям в глаза, особенно нам и брату Абиду, но наложить на себя руки нет сил. Если мы хотим, он займет и вернет нам деньги. Если мы в состоянии потерпеть, отдаст через год с процентами.

Потерпим, сказал я, подождем. Такое со всяким может случиться, не хватает еще и нам на него навалиться — и без нас горя достаточно. Вернет когда вернет.

Да и что я мог сказать другое? Требовать деньги, еще глубже топить человека? Такая уж наша судьба — деньги от нас уплывают, и я великодушно отложил срок возвращения долга на продолжительное, а вернее, на неопределенное время, улыбаясь при этом так, словно мы ходим по золоту. Он был благодарен мне за это безрассудство, и, что удивительнее всего, я и сам был доволен, будто заключил выгодную сделку. Получи я деньги, я стыдился бы своей победы. А то, что мы остались в дураках, забудется. И мы с легкостью себя простим.

И Тияна, и я плохо приспособлены к жизни, но относимся к этому легкомысленно и принимаем как должное.

Тияна ни словом не попрекнула ни торговца, ни меня. И даже не уверяла, что сердцем чуяла беду, как делала обычно. Улыбнулась и весело сказала:

— Хорошие из нас торговцы, нечего сказать!

И Махмуд вел себя не так, как я ожидал. Я полагал, он станет отрицать свою вину: я, мол, просто вслух размышлял, а решали вы сами, я и слова не сказал, когда вы отдавали деньги Хусаге, что было верно.

Я обманулся, он не оправдывался. На суд и расправу, правда, он пришел только на следующий день, когда мы поостыли, и всю вину взял на себя.

— Если вы думаете, что я спал эту ночь, ошибаетесь,— начал он покаянным тоном.— Глаз не сомкнул. Втянул в беду лучших своих друзей! Последнее потеряли, что берегли про черный день. Да и себя ограбил — как-никак я тоже чувствовал себя увереннее с этой вашей малостью. Я мог бы, конечно, сказать: кто мог ожидать такого от Хусаги? Но не скажу. От боснийца всего можно ожидать! Годами живет как разумный человек, а потом все сделает, чтобы доказать, что он дурак. Вам-то простительно этого не знать, у меня опыт поболе вашего. Моя вина. Я возмещу вам убыток.

— О чем ты говоришь? Откуда у тебя деньги?

— Продам лавку и отдам вам деньги.

— Останешься без лавки.

— Что ж, родился-то я без лавки.

— Но зачем тебе это делать? Ты же ни в чем не виноват.

— Виноват. Вы в делах не разбираетесь.

Довольно долго мы препирались, щеголяя своим великодушием, пока Тияна не оборвала эту никчемную распрю, сказав, что все это глупости и пустая трата времени. Только чтоб впредь мы к ней с подобными ребяческими затеями не приходили и выбросили из головы мечты о легкой наживе и богатстве. Ей богатство не нужно, она привыкла к малому, Да и нам двоим оно тоже ни к чему, потому что мы так же умеем торговать, как она ходить по канату.

Так Тияна задала нам обоим перцу — и Махмуду, уязвив его самолюбие торговца, но одновременно освободив от ответственности, и мне, без вины виноватому. В сердцах я подумал: Махмуд ведь ни минуты не сомневался, что Тияна скажет именно так, потому и предлагал возместить утраченные деньги. Благородство стоило ему недорого и не грозило уроном. Вот было бы забавно, если бы мы согласились взять деньги, хотя бы в шутку! Как бы он извивался, чтоб взять свои слова обратно!