В борьбе с большевизмом - Павел Рафаилович Бермондт-Авалов

один-два полена высотой. Все имело жалкий и смешной вид и несколько сновавших толпившихся тут же офицеров имели растерянный вид людей, старающихся показать вид, что делают дело и верят в него, но видящих свою полную и всех этих приготовлений беспомощность. Общего начальника и какой-нибудь планомерности в действиях не было. Все толпилось, суетилось и отдавало приказания, которые никто не слушал и не исполнял. Оказывается, баррикады были возведены потому, что пронесся слух, будто бы два неприятельских бронированных автомобиля ворвались в город и разъезжают по улицам. Впоследствии оказалось, что это были два простые автомобиля из гаража Гетмана, заблаговременно пустившиеся наутек.

В штабе все комнаты, не исключая и кабинета Долгорукова, были переполнены всяким военным и статским людом, в числе которых я заметил фигуры министра внутренних дел Кистяковского и председателя Совета Министров Гербеля, у которых, как у всех толкавшихся здесь, был растерянный и испуганный вид, в особенности жалкими казались бледные лица Кистяковского и Гербеля.

Подойдя к Долгорукому, я спросил, для чего я понадобился ему и очень боялся услышать ответ, что он слагает свои обязанности и просит меня вступить в командование и спасти положение. Отказаться было бы трусостью, согласиться – глупостью, так как положение казалось мне уже настолько испорченным и часть войск настолько выпущенными из рук, что при сражении в городе, в который уже на правом фланге была внесена борьба, восстановить порядок было бы немыслимо. К тому же я понял, что дело идет не о спасении города, а о спасении Скоропадского, не жалевшего человеческих жертв для спасения только своего положения. Защищать же этого “самостийника” мне совсем не улыбалось. На мое счастье Долгоруков с просьбой принять командование ко мне не обратился, а попросил только совета, что делать сдаваться, или продолжать борьбу. На мой ответ, что, не зная положения, я никакого совета дать не могу, он стал водить в разных направлениях по карте пальцем и повторять, что здесь отступили, там офицерская дружина бросила оружие, здесь уже повстанцы п т. д., но ни одного точного ответа про тот или другой пункт города, или положения на том или другом участке он дать не мог, почему я предложил попросить в кабинет генерал-квартирмейстера Винклера, который оказался сравнительно хорошо осведомленным в той каше и неразберихе, которая творилась в защищавших Киев войсках.

Положение для удержания города обрисовалось мне совершенно безнадежным не потому, что войск не хватало, а потому что все было выпущено из рук, не было никакого управления, восстановить которое в короткий срок было невозможно и потому что не было ни одного человека в резерве. К тому же накануне не было сделано ни одного распоряжения насчет боя, а на случай отступления не было даже поставлено заслона для охраны железнодорожного моста, по которому можно было бы отступить добровольческим дружинам. Вследствие чего этот мост, так же как и станция железной дороги, т. е. все продовольствие и большие запасы, по словам Винклера, были уже захвачены петлюровцами.

Я сказал Долгорукому, что, по моему мнению, все усилия должны быть направлены теперь к спасению офицерских дружин и выводу их из города с оружием; что же касается самого города и жителей, то я уверен, что им от петлюровцев, у которых как будто есть и регулярные дисциплинированные войска, опасности не грозит, но что первым долгом я посоветовал бы ему выгнать всю эту толпу из штаба, т. к. военные вопросы надо решать не коллегиально, а одному. Сказав это я вышел из штаба и пошел опять на квартиру к Слонимскому, у которого рассчитывал переждать тревожное время занятия города победившими войсками и дождаться, пока первое напряжение нервов уляжется и в городе установятся спокойствие и порядок. Предполагал я, что сгоряча меня могут и арестовать, и какая-нибудь ворвавшаяся банда могла и расстрелять, но был вполне уверен, что, если первый день пройдет для меня благополучно и если мне удастся отбиться от банд мародеров и сдаться регулярным войскам под их охрану, то мне опасаться нечего.

Петлюра и его директория не могут меня не отпустить на полную свободу, как человека, не занимающегося политикой и не занимавшего во время своего проживания после войны, почти двух лет, в Малороссии какого-либо места или поста. От Слонимского я слышал, что сам Петлюра очень порядочный и честный человек, но истинно убежденный республиканец, что не мешало человеку других убеждений, хотя бы и монархических, его уважать. Мне казалось всегда отвратительным и достойным презрения, когда люди для личного блага, наживы или личной безопасности готовы менять свои убеждения, а таких людей теперь громадное большинство, если же человек заблуждается, искренно и крепко верит в свою правоту, и в своих поступках не виляет, то такого человека можно стараться переубедить, можно жалеть, но не уважать его нельзя. Не успел я дойти на квартиру Слонимского, как из штаба прибежали кто-то из моих ординарцев с известием, что весь штаб уже опустел, Долгоруков скрылся и там не осталось ни одного человека, а что город приказано сдать, войскам разоружиться и сдаться без всяких условий. Гетман тоже куда-то убежал, и дом его совершенно пуст, надо полагать, он скрылся у немцев.

Какую грязную, предательскую игру сыграл во всем этом деле Скоропадский. Когда я давно уверял всех, что Скоропадский просто честолюбец многие мне не верили и старались меня убедить, что он пожертвовал собою для спасения России и только притворяется украинцем, а мечтает о монархии.

На самом же деле Скоропадский говорил одно монархистам, другое украинцам и действовал как предатель, преклоняясь и лебезя перед немцами, а последнее время перед союзниками и заискивая даже у какого-то французского жида Энно, никем не уполномоченного. Скоропадскому не дорога была ни Великороссия, ни Малороссия, ни русский народ, ни Государь, ему была нужна только Украина для удержания своего положения и он видел себя уже с Украинской короной на голове в полной независимости от России, на положении, как он в минуту откровенности признавался, королевства Саксонии. Его двуличная политика привела к тому, что ему не верят и презирают его и русские, и украинцы, и немцы, и союзники.

В последнюю минуту он бежал постыдно и подло, бросив на произвол судьбы тех офицеров, дружины которых он насильно заставил втянуться в бой для спасения только себя, он не позаботился даже о том чтобы спасти их честь, дав им возможность выйти из города с оружием в руках и обеспечив их отъезд хотя бы на Дон. Все убитые и раненые в ненужном братоубийстве лежат на его совести, а ему горя мало – лишь