Гранд-отель «Европа» - Илья Леонард Пфейффер

— В этом случае, — продолжала она, — я считаю, ты обязан позвонить той, другой своей бывшей, чтобы дать ей возможность тебя поздравить.

— Должен сделать тебе комплимент, — сказал я. — Если ты хотела меня уязвить — а это, по-моему, одна из немногих постоянных величин в наших бурных отношениях, — то выбрала эффективный путь.

— Не передергивай, — отрезала она. — Я тебя ничем не уязвила, это ты меня уязвил.

— Я думал, тебе наплевать.

— Так оно и есть.

— Ты и так уже слишком много сказала.

— Точно.

— На мое место найдется сотня других претендентов.

— Хорошо, что ты это понимаешь.

— И кто же, к примеру?

Признаю, это был дешевый прием. Но, учитывая ход нашей беседы, я не смог удержаться от искушения заманить ее с открытыми глазами в эту примитивную риторическую ловушку. Мы поменялись местами. Оставалось лишь воспользоваться переменой ролей.

— Уверен, — продолжал я, — любой мужчина, которому придется по сердцу твоя кротость и приглянутся соблазнительные изгибы твоего тела, может только мечтать о том, чтобы заключить тебя в свои объятия, но это — гранд-отель «Европа». Если ты испытываешь влечение к китайцам в дурацких шапочках, то могу тебя только искренне поздравить: ты попала в неоскудевающий гарем. Но если это не так, тебе придется несладко.

— Ты так полагаешь?

— Да, я так полагаю, — ответил я.

— Если я захочу мужчину, он уже сегодня ночью будет лежать у меня в постели.

— Нисколько не сомневаюсь. Но, учитывая средний возраст обитающих здесь мужчин некитайского происхождения, подозреваю, что большого удовольствия тебе это не доставит.

— Есть еще Абдул.

— Абдул — ребенок.

— Тебя бы это не остановило, — бросила она.

— А вот тебя бы остановило.

— Есть еще Яннис.

— Большой Грек! — воскликнул я. — О нем я не подумал. По-моему, он и на ощипанную курицу согласится. Так что у тебя, возможно, есть шанс.

— Ага, ревнуешь?

— О да! — ответил я. — Аж глаз задергался от ревности.

— Придется привыкнуть, — сказала она, — потому что я за него возьмусь.

— Ты соблазнишь Большого Грека, чтобы заставить меня ревновать? Ты и впрямь на этой пойдешь? Вдруг я иронизировал, когда говорил, что от одной мысли об этом меня гложут зависть и ревность, а на самом деле мне до лампочки?

— Я все равно это сделаю.

Не проронив более ни слова, она развернулась и пошла внутрь. Я не был уверен, говорила ли она всерьез. Вообще-то, безумия ей не занимать. Но потом я понял, что ее дело — слово и ей важнее выиграть словесную дуэль со мной, чем ошеломить меня и всех остальных своими поступками. Но если я ошибаюсь, то заранее приношу свои соболезнования Яннису Волонаки по прозвищу Большой Грек.

Глава девятнадцатая. Усекновение главы святого Себастьяна

Подобно стареющей женщине, отчаянно пытающейся походить на ту девушку, какой она себя помнит, лето тщилось воспроизвести оставшиеся позади золотые дни своего террора. Солнце светило гуще и не так вульгарно, но уставало быстрее, тут и там по городу уже лежали деревянные мостки для грядущей высокой воды. И пока пик туристического сезона неумолимо становился достоянием истории, которая, скорее всего, признает его не стоящим внимания, меня преследовало неприятное чувство чего-то ускользающего, и я надеялся, что это что-то — не магия моей любви к Клио.

Кризис, вызванный моим преступлением, состав которого заключался в том, что у меня имелось прошлое, миновал благодаря надломленному тюльпану, насильственному правонарушению, удовольствию, которое Клио получила, играя в спасение меня от уголовного преследования, и которое возникло в результате чувства сопричастности к общему заговору. Миновал в том смысле, что недовольство Клио моей личной историей было низведено из категории ЧП до дежурного номера в ее обширном репертуаре упреков, из которого она черпала во время наших еженедельных ссор.

Пусть в пылу этих ссор она и утверждала обратное, тот болезненный эпизод, похоже, не нанес ей непоправимого вреда, однако я стал бояться, что это произошло со мной, хотя я об этом как раз умалчивал. Когда исчезла поглощавшая все мое внимание необходимость исправить случившееся, я вдруг почувствовал: произошедшее ранило меня. Все дело в том самом проклятом доверии — зыбучем песке, на котором неизменно покоится вся конструкция, — оно пошатнулось, ведь как ни крути, мне было явлено доказательство того болезненного факта, что Клио способна ополчиться на меня в ситуациях, предотвратить которые я никак не мог. Вдобавок невозможность поделиться с ней этими мыслями — ведь малейший намек на то, что не я один виноват в случившемся, вновь раздул бы этот более-менее преданный забвению вопрос до взрывоопасного кризиса — виделась мне глубокой царапиной на блестящей кирасе нашего единства.

А может, я преувеличивал. Это мне свойственно, я себя знаю. Я излишне драматизировал. Хотя меня в лучшем случае можно считать наполовину итальянцем: драматического дара мне не занимать, и расцветает он, когда я надолго остаюсь наедине с собой и лишаюсь корректирующего влияния, которое оказывают на меня внешние обязательства. Такой период настал как раз сейчас: отпуск закончился, и Клио с головой ушла в рабочие дела Галереи. К тому же она занималась сложными и отнимающими много времени приготовлениями к конгрессу о будущем итальянских музеев, который решила организовать. Я гордился ею и даже если бы не гордился, то не вправе был бы расстраиваться по этому поводу, ибо сам навел ее на эту мысль во время нашего волшебного вечера на необитаемом острове Пальмария. Само собой, то, что надоумил ее я, означало, что в те редкие минуты, когда мы виделись, она вымещала на мне раздражение всевозможными организационными трудностями, но она вела бы себя точно так же, если бы автором плана был кто-то другой, так что ставить это ей в вину я не мог.

Нельзя было поддаваться цинизму, да и вообще слишком много думать, особенно о прошлом. А я заметил, что именно этим и занимаюсь. Потому что, хотя Клио действительно была неправа, с такой страстью обвинив меня в том, что я не смог распрощаться с прошлым и ежедневно вспоминал о Деборе Дримбл, ее обвинения заставили меня всерьез задуматься, и