Кони - Сергей Александрович Высоцкий

Луначарский был уверен, что Кони непременно обратится к нему с какой-нибудь просьбой. Таких обращений от ученых и писателей, от артистов и даже от крупных чиновников было много — разруха, острый недостаток продовольствия, отсутствие всякого комфорта заставляли людей просить помощи у Советского правительства и прежде всего в Наркомпросе.

— Так чем могу служить, Анатолий Федорович? — спросил нарком.

Но Кони ни о чем не просил. Цель встречи у него была совсем другая — он чувствовал, что его знания и опыт могут пригодиться народу, и ему хотелось удостовериться «из первых рук» — действительно ли новое правительство собирается посвятить себя интересам народа или это лишь обычный лозунг в борьбе за власть?' Если эти, непонятные пока ему, большевики всерьез думают о народе, то им неминуемо придется заняться народной нравственностью, и тогда он мог бы оказать посильную помощь — воспитывать людей на великих примерах. Об этом Кони мечтал всю жизнь. И всю жизнь обстоятельства мешали заняться этим в полную силу.

— Мне лично решительно ничего не нужно, — сказал Кони. — Я разве только хотел спросить вас, как отнесется правительство, если я по выздоровлении кое-где буду выступать, в особенности с моими воспоминаниями. У меня ведь чрезвычайно много воспоминаний. Я записываю их отчасти… — он кивнул на письменный стол. — Но очень многое не вмещается на бумагу. Кто знает, сколько времени я проживу! Людей, у которых столько на памяти, как у меня, — очень немного.

Луначарский с удовольствием принял предложение:

— Наркомпрос будет чрезвычайно сочувствовать всякому выступлению.

— Впрочем, — добавил Кони, и его большой нервный и скептический рот жалко подернулся, — я очень плохо себя чувствую… Я совсем калека.

«Немного помолчав, он начал говорить, и тут уже можно было узнать Анатолия Федоровича, — вспоминал Луначарский. — Правда, я никогда его не слыхивал ни в эпоху его величия, как одного из крупнейших ораторов нашей страны, ни до, ни после единственного моего разговора, который я описываю, но многие говорили о необыкновенном мастерстве его в искусстве разговора и о замечательной способности оживлять прошлое, о необыкновенном богатстве интонации, об увлекательности, которая заставляла его собеседников буквально заслушиваться…

Он говорил мне, что решился пригласить меня для того, чтобы сразу выяснить свое отношение к свершившемуся перевороту и новой власти. А для этого он-де хотел начать с установления своего отношения к двум формам старой власти — к самодержавию и к Временному правительству…

С огромным презрением, презрением тонкого ума и широкой культуры, глядел сверху вниз Анатолий Федорович на царей и их приближенных. Он сказал мне, что знал трех царей. Он говорил об Александре II как о добродушном военном, типа представителей английского мелкого джентри, у него и идеалом было быть английским джентльменом, он гордился своей любовью к английским формам спорта и внутренне страстно желал ограничить как можно меньшим кругом своей жизни свои «царственные заботы» и как можно больше уйти в мирную комфортабельную жизнь, в свою личную любовь, в свои личные интересы. Быть может, он был на самом деле добродушен, но в то время, когда Анатолий Федорович мог его наблюдать, это был абсолютно испуганный человек, царская власть казалась ему проклятием, она не только не привлекала Александра II, но она пугала его. Подлинно он считал шапку Мономаха безобразной, гнетущей тяжестью…

Еще колоритнее рассказывал мне Кони о втором из царей, которого наблюдал, — об Александре III… Подозрительный, готовый ежеминутно, как медведь, навалиться на все, в чем он мог почуять намек на сопротивление, — какой уж там «первый дворянин своего королевства!» — нет, первый кулак своего царства на престоле.

Говоря о Николае II, Кони только махнул рукой… И этот тоже, хотя и любил власть, — кому же охота выпускать скипетр из своих рук! — по существу, ею тяготился и устранялся от нее. Он мог бы быть добрым семьянином, натура удивительно мещанская, бездарная до последнего предела. Кони утверждал, что он глубоко убежден в способности царя с легчайшим сердцем примириться с отречением, если бы только ему доставлена была возможность жить комфортабельной семейной жизнью».

— Анатолий Федорович! — мягко прервал Луначарский Кони. — Внутренняя отчужденность Александра II и последнего царя от власти — факт любопытный, но не более. Одно из многих свидетельств политического вырождения монархии… Как бы ни тяготился Александр II своею властью, он эту власть осуществлял через свое правительство. И еще как осуществлял!..

Та же дама, что открывала Луначарскому дверь, принесла поднос с чаем. Молча поставила на столик. Анатолий Васильевич заметил, как она бросила тревожный взгляд на Кони, но, увидев его оживленное лицо и порозовевшие от разговора щеки, успокоилась.

Когда она вышла из кабинета, осторожно притворив за собою дверь, Кони сказал:

— Мой ангел-хранитель, Елена Васильевна Пономарева. Сестра моего университетского товарища. Когда-то была очень богатой женщиной. Все состояние пустила на благотворительность.

— Отчуждение царей от власти, — продолжал Анатолий Васильевич, отхлебывая горячий душистый чай, — не имеет такого большого значения для характеристики правительства, так как правительство далеко не сводится к монархам, не правда ли?

«Тогда Кони заговорил о бездарности министров. Для очень немногих делал он исключение — бездарность, бесчестность, безответственность, взаимные интриги, полное отсутствие широких планов, никакой любви к родине, кроме, как на словах, жалкое бюрократическое вырождение».

Какая-то судорога сарказма пробежала по губам Кони, когда он заговорил о Временном правительстве.

— В этих я ни на одну минуту не верил. Это действительно случайные люди. Конечно, если бы февральский режим удержался в России, в конце концов произошла бы какая-то перетасовка, лучшие люди либеральных партий подобрались бы, и, может быть, что-нибудь вышло бы. Но история судила другое… Львовы, Керенские, Черновы, — я наблюдал их издали, — однако, разве не ясно, какое жалкое употребление сделали они из революционных фраз, какими слабыми, дряблыми оказались, когда пытались за ширмою этих фраз доказать, что они — власть, способная ввести в берега разъяренный океан народа, в котором скопилось столько ненависти и мести.

Кони опять взглянул на Луначарского тем же внимательным и недоверчивым взглядом:

— Может быть, я ошибаюсь, — сказал он после небольшой паузы, — мне кажется, что последний переворот действительно великий переворот. Я чувствую в воздухе присутствие действительно сильной власти…

— Да, если революция не создаст диктатуры — диктатуры какой-то мощной организации, — тогда мы, вероятно, вступим в смутное время, которому ни конца, ни края не видно и из