Кони - Сергей Александрович Высоцкий

«Совещание… рассмотрев вопрос о том, надлежит ли Сенату продолжать свою деятельность и не следует ли временно прервать заседания Департаментов, Отделений и Соединенного присутствия в виду происходящих событий, колеблющих основы общественного порядка, свободы и личной безопасности, — находит: во-первых, что назначение Сената, как оплота законности и блюстителя беспристрастного и нелицемерного правосудия, ставя его выше и вне случайных, преходящих и незакономерных явлений в области правительственной жизни, обязывает его неуклонно продолжать исполнение своих обязанностей…»

Руководители сената ссылались и на присягу, данную Временному правительству, и на необходимость установления Учредительным собранием окончательной формы правления. Оторванные от событий, происходящих в столице и в Москве, глядя на торжественную громаду Исаакия, высящегося тут же, рядом, за окнами, на скачущего в неведомую даль Петра, руководители сената успокаивали себя: «Вот это — вечно, это стоит и будет стоять века, так же, как наш Сенат, а все остальное образуется…»

«…Сенат не может допустить вмешательства самочинной организации, возникновение и способы действия которой заслуживают справедливого и глубокого осуждения», — писали они в своем «журнале совещания». И постановили прерывать заседания только при отсутствии дел для рассмотрения, болезни сенаторов, «вследствие неотвратимого насилия» или «обстоятельств, грозящих личной безопасности участников предстоящего совещания».

После точки, поставленной в машинописном тексте, Кони дописал своею рукой: «…или спокойствию, необходимому для правильного исполнения своих обязанностей». И прибавил: «К исполнению по уголов. Касс. Д-ту».

«Самочинная организация» — первое Советское правительство не заставило себя долго ждать. Решив некоторые первоочередные дела, оно взялось и за судебные органы старой России. В сенат прибыл курьер из Смольного, привез пакет:

«Российская республика, Рабочее и Крестьянское правительство, Народный комиссариат юстиции.

Первый Уголовный отдел.

Января 27 дня 1918 г.

№ 2

г. Петроград

Декрет о суде.

Совет Народных Комиссаров постановляет:

1. Упразднить доныне существующие общия Судебные установления, как-то: окружные суды, судебные палаты и правительствующий сенат со всеми департаментами, военные и морские суды всех наименований, а также коммерческие суды, заменяя все эти установления судами, образуемыми на основании демократических выборов.

О порядке дальнейшего направления и движения неоконченных дел будет издан особый декрет.

Течение всех сроков приостанавливается, считая с 25-го октября с. г. впредь до особого декрета.

2. Приостановить действие существующего доныне института мировых судей, заменяя мировых судей, избираемых доныне непрямыми выборами, местными судами в лице постоянного местного судьи и двух очередных заседателей, приглашаемых на каждую сессию по особым спискам очередных судей. Местные судьи избираются впредь на основании прямых демократических выборов, до назначения таковых выборов временно — районными и волостными, а где таковых нет, уездными, гражданскими и губернскими Советами Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов».

«В роли же обвинителей и защитников, допускаемых и в стадии предварительного следствия, а по гражданским делам — поверенными, допускаются все неопороченные граждане обоего пола, пользующиеся гражданскими правами».

…Кони уже давно не ходил в сенат — болел. Обострились сердечные приступы, из-за постоянного холода в большой, почти неотапливаемой квартире дико болела сломанная нога. Да и ездить с Надеждинской в сенат было не на чем… Декрет о новом суде он прочитал в газете. Газеты Елена Васильевна Пономарева покупала ему каждое утро.

Прекратили свое существование новые судебные уставы, которые Кони считал «плодом возвышенного труда, проникнутого сознанием ответственности составителей их пред Россией, жаждавшей правосудия в его действительном значении и проявлении».

Теперь он всегда просыпался в предутренние часы, около пяти. «Часы предсердечной тоски», — называл он это время. Старался не думать о болезни, о сердечных спазмах: стоит только вспомнить — они тут как тут, не знающей жалости хваткой сжимают сердце… Он старался думать о чем-нибудь постороннем — о том, какая будет днем погода, о кустах сирени вокруг маленькой дачи в Павловске, где он так чудно отдыхал летом. Но сирень представала перед его мысленным взором продрогшая на холодном ветру, а садик — занесенный сугробами, словно саваном. «Какая тоска — медленно умирать в постели! — думал он. — Быть в тягость себе и близким. Отец мучился в агонии полтора месяца, и я, грешен, думал: «Когда же будет конец?!»

У меня был талант — я не зарыл его в землю, не приспособил к дурным делам. И краснеть мне не за что. Я любил свой народ, не человечество, нет. Любить человечество — не больше чем фраза. Я любил человека, — Кони горько усмехнулся. Подумал: — Что это я читаю себе отходную? Я и сейчас люблю. Больное сердце может любить не хуже здорового…

Если бы меня спросили до рождения: хочу ли я жить? И показали бы всю мою жизнь… Нет, не хочу! Не хочу снова переживать измены друзей, не хочу снова услышать клевету врагов, не хочу тяжелого детства, не хочу терять любовь, не хочу стоять перед императором, получая должность, как получают пощечину…

Блестящая жизнь, друзья, — какие друзья! — чины, ордена, книги, известность. Как все обманчиво! И почему не радует то, к чему стремился с юности? Откуда этот постоянный привкус горечи? Болезнь? Но я же никогда не боялся смерти. Никогда? Боялся, когда был счастлив… Боялся, когда любил».

Больше всего он думал о том деле, которому отдал всю свою жизнь, — о Судебных уставах. С юношеских лет им владело какое-то трепетное чувство к новому суду, какая-то магия новизны, больших ожиданий. Он пытался воевать со всеми, кто посягал на новый суд, — с чиновниками типа Муравьева и Палена, с журналистами Катковым и Мещерским, которые с легкостью отказывались от уже завоеванного, лишь бы не были затронуты их собственные интересы. Он словно взял на себя миссию Дон-Кихота — с обреченной стойкостью отстаивал то, от чего чуть ли не с первых дней введения Новых уставов отказалась сама власть, их учредившая. Пятьдесят лет он отстаивал миф о Справедливости в суде, пока не понял, что «учреждение Новых Судебных уставов не соответствовало с основами освещенного времени государственного устройства». Он писал об этом, готовя юбилейное издание книги «Отцы и дети судебной реформы». И долго думал — вычеркнуть фразу самому или подождать, когда это сделает цензор. Не слишком ли остро? Внутренний цензор глубоко сидел в нем всю жизнь. Но только перечитывая роскошный том, выпущенный в 1914 году Сытиным, и натолкнувшись в послесловии на эту