Кони - Сергей Александрович Высоцкий

сыграть главную роль в одноактном водевиле. Его манеры, вся повадка, эмоциональные, но пустые речи раздражали Кони. А непонимание того, что есть Россия с ее традициями, с ее глубинными процессами и ее не сказанным еще заветным словом, пугало.

Кони вспомнил, как в мае 1904 года, отдыхая в сестрорецком Курорте, получил письмо от Виктора Александровича Гольцева, ученого и публициста из «Русской мысли», в котором тот просил протежировать молодому юристу по фамилии Керенский:

«Глубокоуважаемый Анатолий Федорович! — писал Гольцев. — Позвольте обратиться к Вам с большою просьбою: замолвите доброе слово у А. С. Зарудного, присяжного поверенного, за Александра Федоровича Керенского, который желал бы быть помощником. Он племянник Анны Александровны Адлер, которая Вас усердно за него просит. Назначьте, пожалуйста, день и час, когда Керенский может Вас видеть.

Не забудьте окончательно «Русской мысли»…»

Ни встречаться с Керенским, ни молвить за него «доброе слово» Кони не стал. Он старался не отступать от своего принципа — рекомендовать только тех, в ком был уверен. А тут — племянник госпожи Адлер! Она, конечно, умная и развитая женщина и благотворительностью занимается, как многие ей подобные, но не ее же просят рекомендовать Зарудному!

Он долго тогда не знал, что делать с письмом Гольцева, пока, наконец решившись, не написал прямо на нем несколько слов Зарудному:

«Глубокоуважаемый Александр Сергеевич.

На обороте сего, мне письма московского публициста Гольцева вы найдете содержание моей к Вам просьбы…»

И волки сыты, и овцы целы. А вот на тебе! Керенский — военный министр! Взял его Зарудный к себе в 1904 году или нет? Разговора у них об этом не заходило, а Кони не удосужился справиться. Слава богу, что не выдал этому лицедею никаких рекомендаций…

Старый идеалист все-таки не усидел в своей уютной квартире на Надеждинской. Не позволил себе усидеть — в эти дни неразберихи и хаоса он посчитал, что может хоть чем-то быть полезен Родине. Родине, а не князю Львову.

За последние годы, будучи сенатором неприсутствующим и не имея времени внимательно следить за работой сената, он совсем отошел от дел, не был даже знаком со многими сенаторами.

Старому, больному, с трудом передвигающемуся на костылях Кони, к каждому слову которого Сенат когда-то прислушивался, затаив дыхание, предстояло теперь управлять «сенаторами новой формации», большинство из которых отличались от сенаторов старой формации только тем, что в условиях общей нестабильности старались добиться для себя благ и привилегий в более короткие сроки. Тотчас! Пока была возможность, пока не рухнуло все старое здание.

Глаза у нового первоприсутствующего были по-прежнему живые и властные, ум, обогащенный гигантским опытом, не утерял своего блеска и остроты. Но оказалось, что в Сенате ему почти нет достойного применения. Судебная машина России, как и весь аппарат власти, буксовала.

2

Кабинет первоприсутствующего располагался теперь на Французской набережной, в бывшем доме Лавалей, проданном фабрикантами Поляковыми правительству. Два небольших льва с равнодушными мордами встречали Анатолия Федоровича у пологих, выщербленных временем ступеней. Поднявшись к себе, Кони подолгу стоял у окна — прямо напротив, за Невой, виднелось здание Академии наук. Его теперь все время тянуло туда, в академию, где можно было встретиться с добрыми друзьями — коллегами по разряду, поспорить о какой-нибудь литературной сенсации. Вот и сейчас срочно бы надо повидаться с Александром Сергеевичем Лаппо-Данилевским — нашелся человек, решивший завещать академии несколько миллионов «на учреждение премии, подобной знаменитой Нобелевской». Только что будет с этими миллионами завтра? Деньги обесцениваются, «теряют в весе» ежедневно…

Летом, как и в былые времена, сенаторы разъехались в отпуска. Ни революция, ни немецкое наступление, ни наступление Корнилова и Каледина не изменили привычного распорядка.

Анатолий Федорович июль проводит в Италии. Пытается хоть как-то подкрепить здоровье в полюбившихся ему Стрезе и Лаго Маджоре. «Как грустно, что наше состояние снова ухудшилось, — пишет он 10 июля 1917 года своей приятельнице Киттель («дорогому другу Киттельхен»), — А каково наше «христианнейшее доблестное воинство»?! Иногда кажется, что все это видишь и слышишь во сне… Горько мне, знавшему возрождение России в 60-х годах, — видеть ее гибель в 917-м».

Вернувшись из Италии, все свободное время проводит в Павловске, наблюдая, как накапливает Временное правительство в Павловских казармах свои боевые резервы. «Почему резервы здесь, а не на фронте? — задает себе Кони вопрос. — И против кого собирается двинуть их Керенский, ставший уже премьером?»

Слово «большевики» все чаще и чаще входит в лексикон даже таких удалившихся от политической жизни людей, как Кони. О них говорят разное — самые противоречивые мнения, — но сходятся в одном: большевики — это сила. За ними рабочие, за ними солдаты. А что они принесут за собой, какая у них программа — в окружении Кони не знают. И это настораживает, пугает. Некоторые интеллигенты готовы верить самым невероятным слухам.

О том, что программу большевиков плохо знали или не знали вовсе в среде чиновничества, особенно среднего и высшего, свидетельствовали многие.

В то лето Кони работал над «Энциклопедией общественного воспитания и обучения». Ему казалось, что долгая судебно-прокурорская работа, углубленное изучение нравственных проблем позволят ему создать книгу, которая будет нужна и педагогам, и судейским чиновникам, и студентам, и каждому, кто, как и он сам, считает воспитание молодых людей ключом к будущему России. Но жизнь вместе со свежим невским ветром врывалась в кабинеты Сената в самое неурочное время и заставляла заниматься делами непривычными.

На обороте черновика своей «Энциклопедии общественного воспитания» Анатолию Федоровичу пришлось писать заключение совещания сенаторов УКД[49] с участием лиц обер-прокурорского надзора по вопросу об очередности… эвакуации.

«…являясь высшим органом для установления правового порядка и защиты нарушенных прав, — писал Кони, прислушиваясь к окрикам командиров, к тяжелому, но нестройному шагу батальонов на набережной, — Сенат издавна пользуется доверием и уважением всех кругов населения России, видящих в нем окончательное прибежище для осуществления по отношению к отдельным лицам и целым учреждениям «беспристрастного и нелицеприятного правосудия». — Поэтому…»

Он сердито бросил ручку, и мелкие брызги фиолетовых чернил залили бумагу. «Словно шрапнель», — подумал Кони, разглядывая чернильные пятна. Где-то за Невой, на Васильевском стреляли. «Какое, к черту, прибежище наш Сенат! — сердито подумал он. — Когда-то был прибежищем для неспособных чиновников. Для таких моральных уродов, как Деер и Желеховский… А теперь прибежище для мышей. Вот