Костёр и рассказ - Джорджо Агамбен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Необходимо рассматривать субъект не как субстанцию, а как водоворот в потоке бытия. У него нет иной субстанции, кроме его собственного бытия, но по отношению к последнему он обладает образом, манерой и движением, полностью принадлежащими ему самому. И именно в данном смысле необходимо понимать отношения между субстанцией и её способами действия. Эти способы – воронки в безграничном поле субстанции, которое, разрушая и вращаясь в самом себе, субъективизируется, обретает самосознание, страдает и наслаждается.
Имена – а каждое имя является именем собственным, или божественным именем – это водовороты в историческом становлении языков, воронки, в которых семантическое и коммуникативное напряжение речи закупоривается в себе самом, постепенно становясь равным нулю. В имени мы уже не сообщаем – или ещё не сообщаем – ничего, мы только называем.
Возможно, поэтому в наивном представлении о первоистоке языка мы представляем себе, что сначала появляются имена, сдержанно и изолированно, как в словарях, которые мы затем комбинируем, с тем чтобы сформировать из них речь. Опять же, очевидным становится то, насколько это детское представление, если мы учтём, что имя в действительности является водоворотом, пронизывающим и прерывающим семантический поток речи, и не просто для того, чтобы упразднить её. В водовороте именования лингвистический знак, вращаясь и разрушая в себе самом, усиливается и обостряется до крайней степени, чтобы затем дать затянуть себя в точке бесконечного давления, где он исчезает как знак, чтобы возникнуть вновь с другой стороны в виде чистого имени. И поэтом является тот, кто ныряет в этот водоворот, где всё становится для него именем. Он должен одно за другим выуживать значимые слова из речевого потока и бросать их в пучину, чтобы вновь обретать их в виде имён в образцовом народном диалекте поэмы. И этого мы достигаем – если достигаем вообще – лишь в самом конце нашего погружения в водоворот происхождения.
Во имя кого?
Много лет назад в одной стране, недалеко от Европы, где политическая ситуация была безнадёжной, а народ – унылым и несчастным, за несколько месяцев до революции, повлекшей за собой свержение правителя, по рукам ходили кассеты с записанным на ней голосом, кричавшим:
Во имя Бога милостивого и милосердного! Проснитесь! Уже десять лет правитель говорит о развитии, в то время как народу не хватает продуктов первой необходимости. Он даёт нам обещания на будущее, но люди знают, что обещания правителя – лишь пустые слова. Духовное и материальное положение страны отчаянное. Я обращаюсь к вам, студенты, рабочие, крестьяне, торговцы и ремесленники, призывая вас к борьбе, к формированию оппозиционного движения. Конец режима близок. Проснитесь! Во имя Бога милостивого и милосердного!
Угнетённые и несчастные люди послушались этого голоса, и коррумпированному правителю пришлось бежать. Народ нашей страны – тоже грустный и несчастный, политика здесь тоже угасла и не оставляет надежд. Но если тот голос говорил во имя чего-то – во имя Бога милостивого и милосердного, – во имя кого или во имя чего может быть поднят голос в нашей стране? Ведь на деле недостаточно, чтобы тот, кто говорит, произносил правдивые вещи и выражал мнения, разделяемые народом. Для того, чтобы к его словам прислушивались, необходимо, чтобы он говорил во имя чего-то. В конечном итоге, это решающий фактор в любом вопросе, в любом выступлении, в любом разговоре: во имя чего ты говоришь?
В течение веков и в нашей культуре решающие слова, в добре и во зле, произносились от имени Бога. В Библии не только Моисей, но все пророки и Иисус говорят от имени Бога. Ради него построены готические соборы и написаны фрески Сикстинской капеллы, ради любви к этому имени написаны «Божественная комедия» и «Этика» Спинозы. И даже в повседневной жизни, в моменты отчаяния и радости, гнева или надежды слово произносили и выслушивали всегда во имя Бога. Но правда также и то, что во имя Бога велись войны крестовых походов и преследовали невинных.
Уже давно люди здесь перестали говорить от имени Бога. Пророки – возможно, не без причины – уже не пользуются доброй славой, а те, кто мыслит и пишет, не хотят, чтобы их слова принимали за пророчество. Даже священники нехотя упоминают имя Бога вне литургии. Их место заняли эксперты, они говорят от имени знаний и техники, которые они представляют. Но говорить от имени собственного знания и собственной компетенции ещё не значит говорить во имя чего-то. Тот, кто говорит от имени знаний или техники, по определению не может говорить ни о чём, что выходит за рамки таких знаний или техники. Учитывая неотложность наших вопросов и сложность нашей ситуации, мы смутно чувствуем, что никакая техника, никакое частичное знание не могут даже пытаться дать нам ответ. Поэтому когда мы вынуждены их слушать, мы не верим, не можем поверить в обоснования, приводимые техниками и экспертами. «Экономика» и техника могут – наверное – заменить политику, но они не могут дать нам имени, во имя которого можно говорить. Поэтому мы можем называть вещи, но мы больше не можем говорить во имя.
То же самое касается философа, претендующего на право говорить от имени знаний, ассоциирующихся сегодня исключительно с академическими дисциплинами. Если слово философии обладало смыслом, это происходило только потому, что она говорила, отталкиваясь не от знаний, а от сознания собственного незнания, то есть от приостановки любой техники и любого знания. Философия – это не среда дисциплины, а мощная сила, способная мгновенно оживить любую среду познания и жизни, вынуждая её столкнуться с собственными пределами. Философия – это чрезвычайное положение, объявленное в любом знании и любой дисциплине. И это чрезвычайное положение зовётся истиной. Но истина – вовсе не то, во имя чего мы говорим, она – содержание наших слов; мы не можем говорить во имя истины, мы можем только говорить правду. Во имя чего тогда сегодня может говорить философ?
Этот же вопрос касается поэта. Во имя кого или чего, к кому или к чему он может обратиться сегодня? Возможность сотрясти историческое существование народа – как было сказано, – видимо, исчезла. Искусство, философия, поэзия, религия уже не могут, по крайней мере на Западе, принять на себя историческое предназначение народа и повести его к новым задачам – и никто не говорит, что это плохо. Они превратились в культурный спектакль
