Костёр и рассказ - Джорджо Агамбен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Каковыми бы ни были причины, приведшие нас к этому, сегодня мы знаем, что не можем говорить во имя Бога. И, как мы видели, даже во имя истины говорить не можем, потому что истина – это не имя, а дискурс. Как раз такое отсутствие имени затрудняет возможность взять слово тому, кому есть что сказать. Сегодня говорят хитрецы и тупицы, и они делают это во имя рынка, кризиса, псевдонауки, каких-то аббревиатур, партийных органов и министерств, хотя при этом зачастую им нечего сказать.
Тот, кому наконец хватает смелости заговорить, знает, что говорит – или, в итоге, молчит – во имя отсутствующего имени.
Говорить – или молчать – во имя чего-то отсутствующего означает пытаться заявить о необходимости. В своей чистой форме необходимость – это всегда потребность в отсутствующем имени. И напротив, отсутствующее имя требует от нас, чтобы мы говорили от его имени.
Говорят, что одна вещь требует другой, в том смысле, что если первая есть, то вторая тоже будет, без необходимости, чтобы первая её логически подразумевала или вынуждала существовать. То, чего требует требование, на деле это не реальность, а возможность чего-то. В то же время возможность, становящаяся объектом требования, сильнее любой реальности. Поэтому отсутствующему имени не хватает возможности слова, даже если никто не выходит вперёд, чтобы произнести его. Но тому, кто в итоге решается заговорить – или замолчать – во имя этой потребности, не нужна никакая другая легитимация для его слова или для его молчания.
Согласно каббалистам, люди могут говорить, потому что в их языке есть слово Бог («имя Бога» – это тавтология, потому что в иудаизме Бог и есть имя, Шем ха-Мефораш). Тора – это не что иное, как комбинация букв в имени Бога, она буквально состоит из божественных имён. Поэтому, пишет Шолем, «имя Бога – это главное имя, в котором заключается начало всех языков».
Если мы оставим в стороне педантизм каббалистов, мы можем сказать, что говорить во имя Бога значит говорить во имя языка. Именно этим и только этим определяется достоинство поэта и философа: они говорят исключительно во имя языка. Что же произойдёт, когда в современности имя Бога начнёт исчезать из языка людей? Что такое язык, из которого исчезло имя Бога? Ответ Гёльдерлина – решительный, пусть неожиданный – следующий: язык поэзии, язык без имени. «Поэту, – пишет он, – не нужно ни оружие, / ни хитрость, пока ему помогает отсутствие Бога»[83].
Для поэта необходимость обладала именем: народ. Как Бог, чьим синонимом он часто является, народ для поэта всегда представляет собой объект, а также субъект необходимости. Отсюда основополагающий узел между поэтом и политикой, и отсюда же трудное положение, в котором в определённый момент оказывается поэзия. Если народа именно в той мере, в какой он является потребностью, всегда недостаёт, правда и то, что на пороге современности его отсутствие возрастает и становится нестерпимым. Поэзией Гёльдерлина отмечена та точка, в которой поэт, переживающий отсутствие народа – и Бога – как катастрофу, ищет убежища в философии, должен стать философом. Так он превращает отсутствие в «помощь» («пока отсутствие Бога ему помогает»). Тем не менее, эта попытка может стать удачной, только если философ станет поэтом. Поэзия и философия на деле могут сообщаться только в том опыте, где отсутствует народ. Если мы назовём такой опыт «адемией», воспользовавшись корнем греческого слова «народ», демос, тогда адемия для поэта и для философа – а ещё лучше, для поэта-философа или для философа-поэта – это имя неразрешимого узла, связывающего поэзию и философию, и, одновременно, имя политики, при которой он живёт (демократия, при которой мы сегодня живём, это на деле адемия – и, следовательно, пустое слово).
И если поэт и философ говорят во имя языка, тогда сегодня они должны говорить во имя языка без народа (таков проект Канетти и Целана: писать на немецком языке, не имеющем никакого отношения к немецкому народу, спасти немецкий язык от его народа).
Тот факт, что двое из друзей Гёльдерлина – Гегель и Шеллинг – не захотели стать поэтами (что означало не писать стихи, а переживать катастрофу, с определённого момента начавшую разрушать язык Гёльдерлина), очень важен. Современной философии не удалось выполнить свою политическую задачу, потому что она предала свою поэтическую задачу, она не захотела или не сумела рискнуть в поэзии. Хайдеггер попытался выплатить долг философии по этому контракту с Гёльдерлином, но ему не удалось стать поэтом, он боялся «крушения поезда», которое он предчувствовал в своём языке. Поэтому даже ему в итоге не хватало имён и в конце пришлось обратиться к безымянному богу («Только какой-то бог может нас спасти»[84]).
Мы можем говорить – или молчать – только отталкиваясь от сознания нашей адемии. Но тот, кому пришлось отказаться от народа – и кто не мог поступить иначе, – знает, что одновременно утратил имя слова, знает, что больше не может говорить от его имени. Это знание – без сожалений и без досады – о том, что политика утратила своё место, что политические категории рушатся повсюду. Адемия, аномия, анархия – это синонимы. Но благодаря самой попытке дать название пустыне, растущей в отсутствие имени, предстоит найти – возможно – само слово. Если имя было именем речи, теперь оно говорит в речи без имени. Лишь тот, кто долго молчал во имя, может говорить в безымянности, в беззаконии, в адемии. Анонимно, анархично, аритмично. Только у него будет доступ к грядущей поэзии и политике.
Пасха в Египте
По причинам, которые, надеюсь, вскоре станут очевидными, я хотел бы привести здесь это краткое размышление под заголовком «Пасха в Египте». В переписке между Ингеборг Бахман[85] и Паулем Целаном встречается фраза, оказавшая на меня особое впечатление[86]. Не знаю, была ли она уже отмечена другими, но, на мой взгляд, она позволяет по-новому взглянуть на жизнь и поэзию Целана (на жизнь и поэзию, хотя он никогда не хотел и не мог проводить между ними различия).
Рассматриваемая фраза содержится в письме Целана Максу Фришу от 15 апреля 1959 года, высланном в ответ на приглашение Фриша и Ингеборг Бахман приехать к ним в Итикон. Отказываясь, вернее, откладывая приглашение на более позднюю дату, Целан объясняет, что должен ехать в Лондон «на еврейскую Пасху к одной тёте» и
