Костёр и рассказ - Джорджо Агамбен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Хотя я и не помню на деле, чтобы я когда-либо участвовал в исходе из Египта, отмечу этот праздник в Англии». Я хотел бы попробовать порассуждать здесь о Невозможном, о Немыслимом, содержащемся в этой фразе, и о парадоксальной ситуации иудаизма (а также Целана в иудаизме), подспудно присутствующей в ней.
Целан в ней позиционируется как еврей в Египте, то есть в положении до или в любом случае вне исхода евреев из Египта под предводительством Моисея, события, увековеченного и празднуемого в еврейской Пасхе.
Речь идёт о чём-то более радикальном, чем о galut, изгнании и диаспоре, согласно еврейской традиции восходящим ко временам второго разрушения Храма. Целан ощущает себя вне этого исхода, в иудаизме без Моисея и без закона. Он как бы остаётся в Египте, хотя и неясно, в каком положении: пленника, свободного или раба, – ясно лишь то, что он не знает иного места обитания, кроме Египта. Не могу представить себе иудаизм, более далёкий от сионистских идеалов.
Только прочитав эту фразу, я понял другое утверждение Целана, о котором мне сообщил великий художник Авигдор Ариха, также родившийся в Буковине и также депортированный. В те годы в Палестине шли первые бои, и Авигдор, поступивший добровольцем в сионистские войска, призывал Целана сделать то же самое ради общей родины. Ответ Целана был прост: «Моя родина – Буковина». Помню, что Ариха, рассказывая мне этот эпизод много лет спустя, всё ещё совершенно не мог понять смысл данного утверждения. Как мог еврей заявлять, что его родина – Буковина?
Думаю, что если бы Авигдор знал о фразе Целана про то, что тот никогда не покидал Египет, он бы понял. Для тех, кто остался в Египте, даже Иерусалим, город Давида, не мог быть родиной. Поэтому, когда в стихотворении 1968-го или 1969 года Целан взывает к Иерусалиму («Вставай, Иерусалим, сейчас же / поднимайся»[87]), он говорит о себе как о том, «кто разорвал все связи с тобой» (буквальный перевод с немецкого сильнее: wer das Band zerschnitt zu dir hin, «разорвал сверху донизу»). А Илана Шмуэли[88], вспоминая о кратком, но насыщенном пребывании Целана в Иерусалиме за несколько месяцев до смерти, пишет: «Он знал, что даже здесь не является своим, и воспринял это крайне болезненно, практически сбежав отсюда».
Ингеборг Бахман и Пауль Целан. Фото неизвестного автора
Помимо этой парадоксальной в египетском иудаизме ситуации, фраза содержит и другую, ещё более головокружительную невозможность: Целан, так никогда и не покинувший Египет, повсюду – в Париже, Лондоне, Черновцах или Иерусалиме – живущий в Египте, должен был отмечать Песах, праздник, увековечивший исход из Египта.
Именно к этой невозможной задаче – отмечать Песах в Египте – я хотел бы привлечь внимание, потому что, на мой взгляд, она даёт возможность определить не только место жизни Целана, но, прежде всего, место его поэзии.
Конечно, сейчас не кажется удивительным, что переписка с Ингеборг открывается с посвящённого ей стихотворения, озаглавленного (заголовок подчёркнут) «В Египте»[89].
Стихотворение, написанное в Египте, как и вся поэзия Целана, обращено к «иноземке», которая, согласно последовавшему письму, станет для него чем-то вроде обоснования и оправдания для поэзии в Египте[90].
Я думаю, что между празднованием Пасхи в Египте и местом поэзии Целана существует важная связь. Они сообщаются в одном и том же безместном пространстве: в Египте.
Эта связь становится ещё более очевидной, если вспомнить о том особом значении, которое имел термин Песах, «Пасха», для Целана. Известно, что любой ортодоксальный еврей получает на восьмой день после рождения тайное имя, своё «еврейское имя», передающееся только устно и используемое, в частности, в религиозных церемониях.
Александр Иванов. Народ собирает манну небесную. 1850-е. Государственная Третьяковская галерея, Москва
Целан, зарегистрированный в свидетельстве о рождении под именем Пауль, через восемь дней получил тайное имя Песах. Значит, в племени Авраама его имя было Песах (а не Пауль) Анчель. За год до своей смерти Целан «торжественно» упомянул об этом Илане Шмуэли. Этот факт известен, но, возможно, не все знают о том, что его самоубийство, в апреле 1970-го, произошло как раз во время празднования Песаха.
Целан, так никогда и не вышедший из Египта, оказался, таким образом, вынужден своим собственным именем выполнять невозможную задачу празднования Пасхи в Египте. Его поэзия – как его имя – и есть эта «Пасха в Египте».
Но что значит отмечать Пасху – праздновать исход – оставаясь в Египте?
Думаю, всё, что Целан писал о невозможности и, вместе с тем, о необходимости своей поэтической задачи, о своём пребывании в немоте и, вместе с тем, в пересечении немоты (задача, судя по всему, от начала до конца разделявшаяся «иноземкой» Ингеборг), думаю, эту задачу можно, безусловно, вывести из тени, если увязать её с Пасхой, празднуемой в Египте.
«Пасха в Египте», в этом смысле, является рубрикой, под которой размещается полное собрание сочинений Пауля (Песаха) Целана.
О трудности чтения
Мне хочется поговорить с вами не столько о чтении и связанных с ним рисках, сколько о том риске, что предшествует ему, а именно о трудности, или невозможности, чтения; то есть я хотел бы попытаться поговорить с вами не о чтении, а о нечитаемости.
Любой из нас переживал такие моменты, когда мы и хотели бы почитать, но нам это не удаётся, когда мы упорно перелистываем страницы книги, но она буквально выпадает у нас из рук.
В трактатах о жизни монахов именно это было основной опасностью, нависавшей над монахами: леность, полуденный демон, самый ужасный соблазн, угрожавший homines religiosi[91], в первую очередь проявлялся именно в неспособности читать. Вот как его описывал святой Нил[92]:
Когда ленивый монах пытается читать, он с беспокойством прерывается и, через минуту, засыпает; потом он трёт руками лицо, разминает пальцы и снова читает несколько строчек, бормоча конец каждого читаемого слова; но, в то же время, его голову переполняют праздные расчёты, он подсчитывает количество страниц, которые ему осталось прочитать, листы тетрадей, и ему становятся ненавистными буквы и красивые миниатюры, находящиеся перед его глазами, до тех пор, пока, в итоге, он не закрывает книгу и не кладёт её вместо подушки под голову,
