На литературных перекрестках - Николай Иванович Анов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Почему?! Мне в жизни пришлось много испытать. Я и в балагане работал, факиром был, актером, пьесы за Шекспира сочинял. Жизнь наборщика в провинции тяжелая. Весна наступит — шило в карман и шагай на все четыре стороны. Придешь угол снимать, договоришься с хозяйкой, она спрашивает: «А вещи ваши где?» Воткнешь шило в стену, пиджак повесишь и объяснишь: «Вот и все мои вещи!» Зачастую тут же от ворот поворот: «Иди, иди, миленький! Нам не подходишь!» А потом я пустой чемодан завел, и тоже большого доверия не было. За актера принимали. А это народ такой, вроде наборщиков, особой любовью не пользовался. Поневоле с шарманкой пойдешь… И подручным у торгаша работал. Возили в степь галантерею и меняли на масло. И просто бродяжить приходилось. Голодно, то весело. Все испытал и пришел к выводу, что для писателя такая жизнь необходима. Многое посмотреть довелось!
* * *К Сорокину мы отправились в первое же воскресенье днем. Когда поднимались по крутой лестнице, Антон Семенович таинственно шепнул мне на ухо:
— Сейчас я познакомлю вас с очаровательнейшей писательницей!
Мы вошли в столовую, где за обеденным столом сидели два гостя. Никакой писательницы не было. Один из гостей, пожилой, привлекал невольное внимание длинными с проседью усами. Он что-то говорил с сильным украинским акцентом. Другой, средних лет, сверкал лысиной и очками в золотой оправе, слушая рассеянно своего собеседника.
— Рекомендую, Принцесса Греза! — Сорокин представил меня лысому господину с помятым лицом.
Тот приветливо улыбнулся:
— Громов. Литератор. Из Петрограда.
Всеволод как-то стушевался, увидев «принцессу», сухо протянул ему руку и сел рядом с усатым украинцем.
Посидели мы недолго. Всеволод сказал, что мы зашли только на одну минуту, предупредить Антона Семеновича и его жену Валентину Михайловну о лекции профессора, едущего во Владивосток, что нам надо еще куда-то поспеть, и стал прощаться.
Сорокин не задерживал, он о чем-то догадался.
— Ну, что же! Заходите, всегда рад!
Мы вышли на улицу. Всеволод сказал недовольно:
— Не мог предупредить на лестнице. Антона Семеновича хлебом не корми, любит подзавести. Потом издеваться станет: как я вас ловко одурачил.
— Но при чем тут принцесса?
— А вы «Женский журнал» когда-нибудь читали?
— Не приходилось.
— Так вот, на самом деле она, или, точнее, он, действительно «Принцесса Греза». Это псевдоним журналиста Громова, с которым вас познакомил Сорокин. Он вел в «Женском журнале» постоянный отдел «Переписка с читательницами». Давал бабам советы по самым интимным вопросам любви, а дуры даже не подозревали, что «принцесса» ходит в штанах. В Омск он приехал из центра по путевке комиссара печати и стал сразу редактировать в местных «Известиях», а после переворота начал праветь. Вообще говоря, редкая сволочь. От него надо держаться подальше. Я потому и поспешил уйти.
— Ну, а второй? С длинными усами?
— Это Оленич-Гнененко, военный фельдшер. Сочиняет плохие стишки. Сын у него замечательный, Александр Павлович. Большевик. Чудом унес ноги из Омска во время переворота. В отличие от отца талантливый поэт.
И Всеволод продекламировал:
Шли калики перехожие От двора и до двора. Золотые и погожие Половели вечера. По местам, где ели скошены, Бродят сутемень и мгла. Смрадным ивнем запорошены Замшавелые луга.— Во время переворота мы с Оленичем и живыми-то остались благодаря Антону Семеновичу. Когда белогвардейцы искали «красных» и расправлялись с ними на улицах, мы нашли убежище в квартире Сорокина. Втроем просидели у него два дня: Оленич и я — красногвардейцы — и «Принцесса Греза», опасавшаяся белогвардейцев не меньше нас. Она работала редактором в «Известиях Омского совдепа».
Так постепенно Всеволод открывал мне одну за одной страницы своего участия в революционных событиях Омска. Когда потребовалось дать отпор белочехам, Всеволод пошел в Красную гвардию и, лежа за пулеметом, защищал Омск.
* * *Моя дружба с Всеволодом завязывалась все крепче и крепче. Вошло в привычку по вечерам бродить по городу. Постоянные прогулки объяснялись просто. Я жил в самой непривлекательной лачуге, а у Всеволода жилищные условия были еще хуже моих. Он снимал крохотную каморку, в ней двоим повернуться было невозможно. Едва втиснуты туда койка, микроскопический столик, колченогая табуретка. Под койкой помещалась корзинка с книгами и — единственное богатство! — словарь Даля. По нему Всеволод учил незнакомые слова.
Я сижу на койке рядом с ним, а он делится своими мечтами:
— Вот бы купить словарь Брокгауза и Ефрона! Замечательная вещь! Если прочитать от корки до корки, вполне заменит любой университет. Сейчас беженцы спекулируют сахарином, бриллиантами, мехами, кокаином. Была возможность приобрести Брокгауза за пятьсот рублей. Шести томов, правда, не хватало, но это неважно. Самое обидное, никто в ту минуту не давал в долг. Так и уплыл Брокгауз.
Всеволод достает толстую тетрадь в клеенчатой обложке. В ней наклеены газетные вырезки — стихи, напечатанные в курганской газете. Он вспоминает редактора Ушакова, который в 1915—1916 годах охотно помещал его патриотические частушки, разумеется, без подписи автора.
Всеволод похвастал:
— Какой-то московский профессор, фольклорист, даже в своей статье их отметил как яркое проявление народного творчества в дни войны. Ушаков был в восторге — ходил именинником!
Напечатанные, а тем более ненапечатанные стихи Всеволода мне казались футуристическими и были непонятны. Он с восторгом говорил о Давиде Бурлюке, с которым успел познакомиться на концерте в Омске.
Вообще Всеволод не пропускал ни одного концерта, ни одной лекции, которые, проездом через сибирскую столицу, устраивали «знаменитости», пробиравшиеся из Советской России на Восток.
Я помню наши первые встречи, когда Всеволод рассказывал мне о необычайной красоте Сибири. У него была книжка профессора П. Сапожникова «Пути по Русскому Алтаю».
— Если вы ее прочитаете, обязательно поедете на Алтай и влюбитесь в него! — уверял он. — И еще я вам советую, как появится возможность, поездить по киргизской степи. Побывайте в Баян-Ауле, Боровом, проберитесь в Семиречье.
Благодаря экзотическим
