Синеволосая ондео (СИ) - Иолич Ася

Аяна провела по струнам кемандже, и та издала предсмертный вопль разодранной души.

– Душонку эту забираю я с собой. А ты сама распорядись своей судьбой, – повелительно бросила она Ригрете.

Она спустилась со сцены, гордо расправив плечи.

Кадиар заиграл весёлую мелодию, и Ригрета порхнула к краю помоста, щебеча песенку о том, что она вовсе даже и не расстроилась. Под эту песенку Айол незаметно покинул помост и к концу песенки уже шёл в платье и парике под руку с Харвиллом утешать дочь, оставшуюся вдовой в столь юном возрасте, даже не вступив толком в брак.

Аяна стояла и слушала, как они утешают весёлую Ригрету, как тут на сцену выскочила усатая Чамэ и объявила, что она получила наследство от внезапно почившего дядюшки, который подло поступал с девушками, и теперь может жениться на Ригрете.

Толпа рукоплескала. Ондео была отмщена. Кирья выходила за любимого.

Кадиар махнул рукой Аяне, подзывая её. Она взошла на помост из темноты, где стояла, дрожа, но это была не дрожь от страха. Это было новое, будоражащее, волнующее чувство, которое она не могла даже описать. И оно ей очень, очень нравилось. Она наслаждалась тем, как им хлопают и свистят, как кричат одобрительные слова. Аяна кланялась вместе со всеми, замирая от восторга и лёгкости, и краем глаза она видела, как сверкает ожерелье на волосатой груди Айола, который кланялся рядом с ней, и казалось, что всё это – волнующе и прекрасно.

9. Ветви двух деревьев

Паршиво. Худо и паршиво. Так говорил Верделл, когда они понимали, что что-то было удручающе дурным, мерзким, поганым. Таким, как это раннее утро. Таким, как всё, всё в этом паршивом мире.

Она сидела на лесенке поскрипывающего фургона. Две крепких выносливых лошади слаженно, споро шагали по дороге, и Кимат спал у неё за спиной. Чуть поодаль шёл привязанный Ташта.

– Что, похмелье после сцены? – спросила Анкэ, садясь рядом с ней и раскуривая маленькую трубочку. – Хочешь затянуться?

– Нет, спасибо. Мне не понравилось.

– А где ты пробовала?

– У хасэ.

– Я из тех мест. Моя мать была из Хурга-хасэна, а отец – из северного Фадо.

– Хурга? Мы шли с ними по степи. Я там познакомилась с одной девушкой...

Воспоминания накрыли её. Улыбчивая, милая Кадэр. Как там твоё сердечко? Утешилась ли ты детьми?

У Аяны на глазах выступили слёзы. Холмы, стылые поля, дорога, убегающая от неё, скрип телеги, прохладный воздух, запах дыма из трубки Анкэ. Какая-то ледяная безнадёжность застыла над миром, беспросветное опустошение, безвыходное безразличие.

– Куда ведёт твоя дорога? – спросила вдруг Анкэ. – Тебя там ждут?

Аяна подтянула ноги к себе и положила подбородок на колено. Она закрыла глаза, и из-под век текли слёзы. Этот вопрос она задавала себе каждый день, каждый вечер на долгом, бесконечно затянувшемся пути.

– Я иду к мужу, которого знала пять месяцев. Я не видела его почти два года. Анкэ, как ты думаешь, он ждёт меня?

Ветер продувал шапку и капюшон плаща, холодил мочки ушей и нос. Анкэ молчала.

– Один человек ждал меня почти семь лет, – наконец сказала она. – Я успела родить ребёнка от другого мужчины за это время. А потом мы встретились с тем, который ждал, и я поняла, что слишком сильно изменилась, и что мы не можем быть вместе. Мы были как две ветки одного дерева, которые тянулись друг к другу, пытаясь обогнуть забор, но забор был слишком длинный, и мы только отдалялись все эти годы. А вернуться назад и стать прежними у нас не получилось бы, потому что ветка не может начать расти в обратную сторону. Я семь лет мечтала о том, как увижу его, как он поцелует меня, как я обниму его и что мы скажем друг другу. А когда увидела – это был совсем чужой человек, которого я не знала, и который не знал меня. Он помнил меня девушкой. А к нему пришла незнакомая женщина с моим лицом, но с глазами, полными печали и горя прожитых без него дней. Даже ветви, растущие рядом, время и ветер порой изгибают в разные стороны, отклоняя друг от друга. Что же говорить о тех, которые растут на разных деревьях... в разных странах. Тот мужчина ждал меня семь долгих лет, а потом мы были вместе семь коротких ночей, и больше не виделись никогда. Но если бы мы не дали себе те семь ночей, я бы извела себя догадками. Лучше семь горьких ночей, отравленных ядом осознания, чем вся жизнь в сомнениях и предположениях.

Анкэ затянулась ещё раз, выпустила дым в воздух и постучала трубкой об зелёную боковину лестницы, вытряхивая пепел прогорелых трав на убегающую дорогу. Потом снова набила трубку, уплотняя травы деревянной лопаткой, привязанной к мешочку, откуда вынимала их щепоткой. Она взяла уголёк из металлической коробки, которая стояла рядом, и небольшими щипчиками поднесла его к чаше трубки.

– Я не жалею об этом, – сказала Анкэ, снова выпуская дым изо рта. – Я жалею лишь о том, что моя молодость ушла, и её не вернуть. Я жалею о том, что у меня не будет возможности вернуться и пережить заново ту мою любовь, или полюбить кого-то с той страстью, с которой я любила в восемнадцать лет. Я не думала об этом, когда мне было восемнадцать, а теперь, когда мне почти шестьдесят, понимаю, что вообще никто в свои восемнадцать не думает об этом. И все они тоже пройдут этот путь – от безрассудной страсти к горькому пониманию. Чем дальше ты идёшь, тем больше понимаешь. Всегда ли это во благо? Ты сейчас не поймёшь мои слова. Когда ты поймёшь их, это будет означать, что ты заметила вдалеке конечную точку пути. И у тебя будет выбор: погрузиться в хаос отчаяния от её приближения или сделать так, чтобы каждый шаг на этом пути был наполнен для тебя той страстью, в которой ты нуждаешься. Прошедшее не изменить, а будущее ещё не наступило. Я просто вдыхаю дым, а потом выдыхаю его, и он остаётся стоять над дорогой, а я еду дальше по ней, и никогда уже не вернусь в то время и в то место, где дым рассеялся.

Аяна сидела, прикрыв глаза, чувствуя тепло тела Кимата и ощущая, как поднимается и опускается его грудь.

– Я тоже не жалею ни о чём, – сказала она. – Но это было так... Это было так, что если я пойму, что этого больше не будет, то даже не знаю, как смогу жить.

– Чем веселее ты смеёшься, тем горше плачется потом.

Анкэ помолчала, потом взглянула на неё.

– Почему ты плачешь, малышка? Ты пока даже не добралась к нему. Воистину, удивительная штука эта молодость. Она впадает в отчаяние там, где есть всё, чтобы любовь цвела, но при этом не теряет надежду даже тогда, когда уже ничего не осталось.

– А как разобраться? Как отличить одно от другого, Анкэ? Как?

– Слушай своё сердце, девочка. Слушай своё сердце.

Они сидели и смотрели, как дорога убегает вдаль.

– Ещё две деревни, и мы будем в Кайде. Новая обувь твоей лошадке и новая одежда – тебе.

– Да. Это платье вконец меня измучило.

– Так надень штаны.

Аяна уставилась на Анкэ с удивлением.

– В каком смысле?

– Я в молодости терпеть не могла юбки. Это неудобно, особенно когда ездишь верхом. Я переодевалась в мужской наряд и ездила так. У Ригреты такой номер не пройдёт, а у нас с тобой – вполне. Только не затягивайся сильно. Ты же кормишь ребёнка?

– Да. Но уже не так часто.

– Хорошо. Волосы можно заплести и убрать под шляпу,или просто накрыть сверху камзолом.

– Покажешь, Анкэ?

– Конечно. Пойдём.

Анкэ закрыла коробку с угольками и задвинула её в угол у двери, и они зашли в фургон. Кимат начал возиться в керио, и Аяна развязала его и взяла на руки. Ригрета сидела и читала что-то на мелко исписанных листах сероватой бумаги, Харвилл дремал, Айол спал, похрапывая и запрокинув голову, а Чамэ просто сидела и смотрела в окно.

Анкэ надела на Аяну шляпу, подобрав волосы в тулью, и отступила на шаг.

– Да. Неплохо, особенно если представить, что ниже - мужской костюм. Но только не хватает бороды. Так... борода.

Она потянулась к одной из полок, хватаясь за спину, стянула с неё небольшую коробку из жёлтой толстой бумаги и порылась в ней.