Обезглавленные. Трагическая история Марии-Антуанетты, мадам Дюбарри, мадам Ролан и Олимпии де Гуж - Сесиль Берли

писала, за исключением писем Бюзо и Ролану. Мадам Ролан усердно изучала английский язык[12], по ее просьбе в камеру поставили пианино. Как и в Аббатстве, она поддерживала хорошие отношения со смотрителями Бушо, которые готовили для нее скромные, но приличные блюда и разрешали принимать гостей в их покоях. В начале июля она встретилась с подругой детства, Генриеттой Канне, чья младшая сестра Софи вела тесную переписку с еще юной Манон Флипон и страдала от болезни груди, которая вскоре должна была оборвать ее жизнь. Генриетта приехала, чтобы устроить побег их подруги. Вдовая и бездетная, она предложила мадам Ролан поменяться одеждой и остаться в камере вместо нее. Испытывая уважение к такому проявлению мужества, та все же решительно отказалась идти на такие жертвы.

В период с 3 по 7 июля мадам Ролан получила четыре письма от Бюзо, не оставив без подробного ответа ни одно из них. Она ни на секунду не расставалась с его портретом, который хранила внутри медальона. Возможность смотреть на него, переписываться с ним согревала ее и утешала все месяцы, проведенные в заточении. Именно с ним она делилась всем, что было у нее на душе: чувства, слезы, проступающие временами, преданность всему, что сделал для нее Ролан. Никогда не забывала и о политике: как бежавшим жирондистам ополчить провинции против монтаньяров? В конце июля на шее беглецов затянулась петля, дом Бюзо в Эврё первым попал под раздачу. В Кане, считавшемся городом федерализма, члены правления присоединились к монтаньярам. Бюзо, Петион, Барбару и Луве приняли решение отправиться в Кемпер, затем в Брест, а оттуда отплыть в Бордо, который сопротивлялся монтаньярам, хотя и очень недолго. В начале августа обстановка стремительно накалялась. 4 числа Шампанё арестовали и бросили в темницу Ла Форс. Боску и Гранпре ничего не оставалось, кроме как воздержаться от визитов на время. Одна лишь Софи Граншам все еще могла ездить в Сент-Пелажи.

Мадам Ролан, в свою очередь, погрузилась с головой в писательство. В августе она без остановки писала «Исторические сочинения». Некоторые из них пришлось переписать, поскольку оригиналы Шампанё сжег при аресте. 9 числа она села за написание «Личных мемуаров», в которых рассказывала о своем детстве и жизни до революции. Словно в каком-то порыве, охваченная лихорадкой, мадам Ролан исписала сотни страниц меньше чем за три месяца. Ей хотелось написать все, в том числе то, о чем было принято молчать: в раннем детстве она подверглась сексуальному насилию со стороны ученика ее отца. Ее стиль, кристально ясный, изумительно остроумный и проникновенный, отражал сущность великой писательницы, которую она всю жизнь подавляла. В сентябре она встретилась со своим последним доверенным лицом, Эдме Ментелем – географом и другом Ролана и Боска. Рискуя собственной жизнью, он все равно навещал ее, а за неимением возможности увидеться непрерывно писал ей. В своих письмах к нему она ласково называла его Жани. Пожалуй, мадам Ролан доверилась ему как никому другому, в том числе поведав о Бюзо и их любовной связи. Когда в начале октября Амар в Конвенте зачитал обвинительный акт против жирондистов, Манон поняла, что скоро подойдет ее очередь. И хотя в сердце теплилась надежда, что ее вызовут в качестве свидетеля на суд над друзьями, она думала покончить с собой, уморив себя голодом. Об этом она рассказала Ментелю, своему Жани, в письме от 8 октября. К нему она также приложила письмо к дочери Юдоре, письмо к Маргарите Флери, своей верной служанке, последние тетради «Личных мемуаров» и текст под названием «Мои последние мысли», который она считала своей последней волей и завещанием. Ментель хранил не только последние записи мадам Ролан, но и некоторые ее литературные произведения. Ему же она передала шкатулку с письмами Бюзо вместе с его портретом в медальоне.

Условия тюремного содержания не могли не отразиться на здоровье мадам Ролан, из-за чего 14 октября ее пришлось перевести в лазарет. Врач, который ее осматривал, представился другом Робеспьера, что натолкнуло писательницу на мысль передать письмо «Неподкупному». Несмотря на желание понять, почему сильные мира сего обрекли ее на такую участь, мадам Ролан сохранила при себе письмо, предназначенное Робеспьеру. Она не отказывалась от мысли о самоубийстве, напротив, считала такой способ эффектным, назидательным. Ей хотелось уйти из жизни подобно героиням, о которых с детства читала в книгах. Дав показания на суде над жирондистами, почему бы не испить яда и не рухнуть перед судьями Революционного трибунала? Для этого ей нужен был опиум, который мог передать лишь Боск, но последний отказал подруге в такой просьбе. 24 октября начался суд над 21 жирондистом. Мадам Ролан доставили в зал суда в Консьержери, где Фукье-Тенвиль зачитал обвинительное заключение. По завершении ее отвели в канцелярию, где она провела весь день в ожидании, что ее наконец вызовут дать показания, но тщетно. То же произошло 25 и 26 октября, а в последующие дни ее даже не вызвали на заседания. Суд закончился 30 октября: всех обвиняемых признали виновными и приговорили к смертной казни. Когда приговор был зачитан, Валазе достал нож и вонзил его себе прямо в сердце, рухнув замертво на скамью подсудимых. После памятной последней ночи жирондистов казнили около полудня 31 октября. Вечером того же дня мадам Ролан перевели в Консьержери.

За несколько часов до отъезда из Сент-Пелажи заключенная добилась от смотрительницы мадам Бушо последнего визита. В кладовой для белья состоялось прощание с подругой Софи Граншам. Мадам Ролан хотела, чтобы ее подруга увидела, как мужественно и благородно, словно античная героиня, та встречает смерть. Она попросила Софи в день, когда ее поведут на эшафот, встать в конце Пон-Нёфа, прислонившись к парапету, одетой в точности как заключенная. Потрясенная услышанным, Софи поклялась сдержать обещание.

В Консьержери мадам Ролан поместили в грязную камеру. Она спала на кровати, которую ей уступил один из заключенных. На следующий день после прибытия ее вызвали в судебную канцелярию на трехчасовой допрос, который продолжился на следующий день, 2 ноября, в зале Совета. Она все же нашла в себе силы описать часы, проведенные за ответами на провокационные вопросы[13], предназначенные для того, чтобы она скомпрометировала жирондистов и, в частности, ее мужа Ролана. Она завоевала уважение среди заключенных, ею восхищались даже приверженцы иных политических взглядов – настолько велико было произведенное впечатление. Некоторые видели, как она уединялась, чтобы поплакать. Ночи в своей камере она проводила за писательством, готовила речь в свою защиту, этакий маленький шедевр красноречия. Однако нутром она чувствовала, что зачитать его перед Революционным трибуналом ей так и не доведется.