Гении разведки - Николай Михайлович Долгополов

Видимо, знакомство Серебрянского с Судоплатовым произошло в сентябре 1936 года, когда Серебрянский возглавлял Центр закордонной разведки органов безопасности. И даже сам Судоплатов об этом Центре почти ничего не знал.

Но за что же тогда трижды сажала Якова Исааковича его столь любимая советская власть, которой он так преданно служил? Ладно, в 1921-м взяли сотрудника ЧК за то, что был в молодости эсером. К счастью, продержав под следствием четыре месяца, выпустили в марте 1922-го, поняв, что с правыми эсерами у Серебрянского больше нет никаких связей. В 1938-м его пытали на допросах, хотя до этого обласкали наградами. Уже во время войны в августе 1941-го приговорили «за шпионаж» к расстрелу, а помощницу — жену Полину, лейтенанта госбезопасности, к десяти годам. В 1956 году он, снова сиделец по так называемому «делу Берии», скончался в тюрьме от сердечной недостаточности.

Однако милейший Анатолий Яковлевич Серебрянский, которому никак не дашь его лет, поначалу расстроил меня своим откровением:

— Отец никогда, ну, почти никогда, не рассказывал о своих служебных делах. Здесь он был чрезвычайно замкнут. Не сух, однако на ласковые слова скуп. Спокойный, сдержанный, немногословный. В своем раннем детстве я отца практически не помню, разве только осталось ощущение его физического присутствия. Время от времени находил я утром под подушкой книжки-малышки, еще какие-нибудь радостные для меня безделушки. Были очень для детей забавные кусочки сахара, привозил он их из Франции. И если такой кусочек бросить в воду, то оттуда выплывает рыбка. Иногда в нечастые свободные воскресенья отец брал нас с мамой в театр. В дни больших праздников водил меня на парад и демонстрацию.

А в годы войны я очень мало видел отца. Наши режимы не совпадали. Он, как многие в те времена, возвращался в три-четыре часа утра, спал до десяти, уезжал и в очень редкие дни приезжал обедать.

Не могу припомнить случая, когда он бы повысил на меня голос. Хотя, как я себе представляю, поводов было, конечно, немало. Не помню также повышенных тонов при разговорах родителей между собой.

Значительно чаще я стал видеть отца после его выхода в отставку в 1946 году. Но и тогда он был постоянно занят, много читал, писал, переводил, я старался его особенно не тревожить. Но это — мое детство.

До вполне зрелого возраста не представлял себе, чем он занимался. Я горжусь своим отцом, хотя он сам никогда не считал себя героем. Просто делал свою работу, как этого требовала безопасность страны.

Уже взрослым я кое-что об отце узнал от мамы, от своего старшего двоюродного брата и из редких раскрытых архивов. Но большинство дел по-прежнему закрыто.

Считается, что отец работал настолько чисто, что и у нас, и в зарубежье до последнего времени практически никакой точной информации о нем и его деятельности не было. Ничего не просачивалось. И это показалось мне характерным для его рабочего почерка.

Можно было бы также предположить, что при опубликовании могут произойти некоторые события, которые способны навредить советской власти. И отец к этим событиям каким-то образом причастен. К чему тогда эти темы обсуждать? Но что могло бы нанести ущерб СССР? Например, неудавшееся покушение на посла фашистской Германии в Турции фон Папена во время войны. Советский Союз, как официально считалось, к этому покушению отношения не имел. Хотя должен был бы что-то иметь, ибо все происходило в феврале 1942-го. Но мы сказали, не наше дело, если какой-то террорист взорвался где-то на бульваре Ататюрка. Все это сто раз описано и рассказано. Потом выяснилось, что один из замешанных был действительно нашим работником, второй, как оказалось, ни при чем. Они отсидели по два года и были отпущены. Но больше подобных операций (видимо, Анатолий Яковлевич имел в виду операции неудачные. — Н. Д.) я как-то не могу обнаружить. А раз так, то я затрудняюсь говорить об этом.

— Давайте тогда о том, что точно известно.

У Серебрянского учился Абель

— Отец был хорошо знаком с Рудольфом Абелем, он же Вильям Генрихович Фишер. У отца он работал долго. С 1931-го в Особой группе, задолго до СГОНа. Как и друг Вильяма Генриховича — настоящий Рудольф Иванович Абель, тоже туда включенный. Они оба считали Якова Серебрянского «учителем», был он для них непререкаемым руководителем и близким человеком. В 1934-м Фишер вошел в Специальную группу особого назначения — СГОН.

Когда случилось несчастье — отца посадили, а СГОН разогнали, то Фишера, слава богу, не арестовали, не репрессировали, но из органов уволили. А в 1941 году выпустили отца из тюрьмы, и одним из первых его дел было разыскать Вилли. И Фишер вошел в обновленную «группу Яши». В ней, кстати, был и будущий Герой России Юрий Колесников. Да и, думаю, настоящий Абель.

Во время войны Фишер ехал куда-то с моим отцом. И Вильям Генрихович посадил меня на колени.

А когда Абель — Фишер вернулся из американской тюрьмы, он меня месяца через два разыскал и пригласил на свою дачу в Челюскинскую. Говорили и вспоминали о моем отце долго. Но рассказов об операциях, о том, что делали в войну, — никаких. Только объяснил мне, почему в Штатах при аресте взял имя Абеля.

Вильям Генрихович был у Конотопа, тогда секретаря Московского обкома партии: «Я ему рассказал о твоем отце, пусть знает. Может, и поможет». Отец тогда еще не был реабилитирован, и мы переживали. Но как мог помочь нам Конотоп? Потом звонил