Тавриз туманный - Мамед Ордубади

Была и другая причина моего интереса к ответу Меша-ди-Кязим-аги: желание изучить политическую физиономию человека, которого мы знали давно и средства которого тратили сотнями тысяч, желание узнать, с кем мы имеем дело.

- Нина-ханум! - начал Мешади-Кязим-ага. - Вы спрашиваете меня, с какой целью служу я революции. Должен заметить, что вопрос этот относится не только ко мне, но и ко всем иранским купцам, сочувствующим революционному движению. В Иране существует особенность, заставляющая всех коммерсантов бороться как против правительства царя, так и против правительства шаха. Тем не менее на ваш вопрос я отвечу не от имени всего купечества Ирана, а лично от своего. Возможно, что другие глубже подходят к вопросу и мыслят иначе. Иранские купцы, и я в их числе, люди необразованные, люди, как принято называть - восточные, азиаты, но в торговых и вообще экономических делах мы разбираемся лучше любого англичанина или русского. И несмотря на это, ни я, ни другие иранские купцы не в силах бороться с русскими и английскими купцами, мы бессильны против них. Отсутствие у местного правительства самостоятельной экономической политики, политическая и экономическая зависимость от иностранцев привели к тому, что каждый местный источник доходов находится в руках иностранных концессионеров. Лондон и Петербург великолепные, цивилизованные города. Английские и русские деревни много лучше наших. Каждый бы желал жить там. Тем не менее культурные англичане и русские предпочитают наши грязные деревушки с их глиняными домишками, наши узкие, кривые, извилистые улочки и тупички. Иностранных капиталистов влечет к нам не древняя культура нашей страны и не то, что она родина величайших поэтов Хафиза, Саади, Хайяма и других. С севера и с юга ринулись русские и английские капиталисты на Иран, чтобы захватить его естественные богатства, стать хозяевами его экономических ресурсов. Они поделили между собой Иран и пожирают его, а иранские купцы, иранские капиталисты вынуждены стоять, скрестив руки, и смотреть со стороны на этот грабеж. Каждая медная денежка, выходящая из сундука крестьян, мелких торговцев, кустарей и ремесленников и поступающая в иностранные карманы, выужена из карманов иранских купцов, иранских капиталистов. Всякий знает, что мы, иранское купечество, иранские капиталисты, лучше и легче, чем русские, английские и германские предприниматели могли бы использовать экономические ресурсы Ирана. Но делать это мы не можем, потому что нам мешают, нас не допускают к делу. Нашему прогрессу и расцвету мешают не только иностранцы но и наш собственный образ правления, и правители, на каждом шагу готовые продать наши интересы потому, что наше гнилое правительство этим и живет Иранские шахи, желающие сохранить в Иране отживший феодальный строй и свою деспотическую власть, ради собственного спасения распродают страну иностранцам. Наши падишахи могут существовать, только опираясь на иностранцев, ибо внутри государства они не пользуются никакой популярностью Мы не можем создать в Иране ни фабрик, ни заводов, ни других промышленных предприятий. На это имеются две причины. Договоры и соглашения, заключенные нашим правительством, не дают этому возможности. За что бы мы ни взялись, тотчас же какой-нибудь русский или германский предприниматель достает свои концессионные договоры и приостанавливает нашу работу. Мы построили сахарный завод, пришлось прикрыть. Хотели создать фабрику фарфоровой и фаянсовой посуды - не разрешили. Короче, при каждой попытке начать какое-нибудь крупное дело, мы убеждались, что все находится в руках концессионеров. Каждая отрасль промышленности продана по какому-либо договору. Это одна причина. Что касается второй, то она состоит в том, что местные правители чинят нам на каждом шагу препятствия. В нашей стране нет твердого правопорядка. Наши законы основаны на произволе шахов, визирей-грабителей и местных правителей. Вот почему иранский купец, иранский капиталист не может пустить в оборот имеющийся в его руках капитал. Шах и его чиновники ищут наличных денег, чтобы роскошнее устроить свою жизнь дармоедов и паразитов. И мы вынуждены отдавать местным чиновникам и правителям последние копейки, вырванные ценой тысячи уловок из лап иностранных капиталистов. Все это вместе взятое и заставило нас сплотиться вокруг революции. Мы должны и будем бороться до тех пор, пока не будет создан соответствующий образ правления. Нам нужен строй, способный обеспечить нам экономическую независимость. И если мы не добьемся создания такого образа правления сейчас, мы поднимем второе и третье восстание. Нам нужно свое правительство, своя собственная, независимая экономическая политика. Вот причина моего сочувствия революции, вот почему я помогаю ей добиться победы.

Мешади-Кязим-ага довольно складно разъяснил свое отношение к революции. Конечно, он выразил не узко собственные взгляды, а мнение вообще местной буржуазии и капиталистов колониальных и полуколониальных стран.

Разумеется, господа Мешади-Кязим-аги будут сочувствовать революции и участвовать в ней лишь до того момента, как создадут правление, отвечающее их интересам, то есть захватят государственную власть в свои руки и тогда, как и всюду, национальная буржуазия обратит оружие против своих вчерашних союзников по революции, против рабочего класса и беднейшего крестьянства.

ДВА ТРАУРА

Сегодня Тавриз справлял два траура сразу: один - в знак дня ашуры, десятого дня месяца махаррема, в который по преданию был убит имам Гусейн, а второй - по вздернутым на виселицы революционерам.

Больше всего занимал тавризцев траур по имаму Гусейну. Сравнительно с прошлыми годами, траур в этом году проводился еще более торжественно и широко.

По случаю дня ашуры царский консул приказал не препятствовать уличным процессиям и не требовать предъявления пропусков. А население, уверенное, что милость эта исходит не от консула, а ниспослана самим имамом Гусейном, с еще большим рвением соблюдало традиционный траур. У многих на лбу красовалась сделанная красным лаком надпись: "О, Гусейн!", в знак скорби на плечи были накинуты черные шали или банные простыни. Одни, вымазав лицо грязью, уподобили себя чудовищам, другие унизали тело кусками железа, третьи били себя цепями Кто колотил себя в грудь булыжником, кто, завернувшись в львиную шкуру, полз по земле, а следовавшие за ним правоверные били себя кулаками по груди и по голове и хрипло орали:

О лев! Приди от страшных мук избавить нас.

К потомкам Мустафы* приди в тяжелый час!

______________ * Одно из имен Магомета.

В этой суматохе были и притворно плакавшие и искренне обливавшиеся слезами; били в барабаны, трубили в трубы, носили, держа кончик древка в зубах тяжелые знамена, водили разнаряженных коней, изображавших коней имамов-мучеников, окружали равнодушных ко всему животных, осыпая их морды поцелуями; одетые в траур дети пронзительно распевали:

Где покинут тобой мой Хазрат-Аббас?

Кем Джанаб-Гасим был убит в странный час.

Где султан Кербалы был покинут тобой?

Кровь Гусейна кто пролил жестокой рукой?

Все это вызывало слезы у тавризцев и смех у иностранцев, с любопытством наблюдавших это шествие.

- Яман* Гусейн! - передразнивали казаки, ударяя себя в грудь в то время, как процессия с криками "О, Гусейн!" проходила по улицам, а группа молящихся пела, словно стонала:

______________ * Плохой, скверный.

Увы, Гусейн, чей дом разбит во прах.

Увы, Гусейн, чья дочь Зейнаб в цепях!

В это же самое время солдаты с ружьями наперевес вывели осужденных революционеров из тюрьмы и повели к возведенные у Сарбазханы виселицам. Впереди шагал Сигатульислам, за ним Шамсуль-улема и Ага-Магомед-кавказец, а за ними два младших сына Али-Мусье, Зиялуль-улема и Садикульмульк.

С площади доносились крики толпы:

"О лев, на помощь к нам сегодня ты явись!"

- Да, - сказал Садикульмульк шедшему с ним рядом Зиялуль-улема, именно: "о лев, на помощь к нам сегодня ты явись!" А мы продолжим от себя: "Проклятие такому вероломству!"

Сотни выстроившихся вокруг виселиц солдат стояли в полном молчании. В передних рядах находились все активные контрреволюционеры. Они внимательно слушали приговор, который читал председатель военно-полевого суда. В приговоре эти руководители революции характеризовались как бандиты, напавшие на мирных солдат, пришедших из России обеспечить населению Тавриза мир и тишину.

Ах, если б мы в тот миг кровавый

Могли быть в Кербале!

опять донеслось пение толпы с площади и прокатилось над виселицами в тот момент, когда Сигатульислам, сбросив верхнюю одежду, поднялся на помост. Намыленная царем петля Гаджи-Самед-хана была уже накинута на его шею, но табурет еще не был выбит из-под его ног. Использовав этот короткий миг, Сигатульислам, став лицом к толпившимся тут контрреволюционерам, успел произнести следующее Двустишие "Хейрета":