Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

А знаете, Ира, разницу между волей и характером? Я недавно определил это для себя. Воля – это способность воздействовать на себя, а характер – способность воздействовать на других. Я вот абсолютно безвольный человек: столько лет не могу бросить курить! Так вот, режиссеру, на мой взгляд, нужно иметь не столько силу воли, сколько характер! И если у вас нет органического чувства правды, нельзя стать режиссером. Но это, пожалуй, слагаемые таланта, как и чувство времени».

Несмотря на собственную всестороннюю образованность, Георгий Александрович считал должным постоянно пополнять свои знания, расширять кругозор.

«С каждой прочитанной книгой, с каждой поездкой по стране или за границу чувствую: мало знаю, – признавался он. – Надо успеть, надо прочитать, посмотреть, увидеть. Я обязан знать состояние своего искусства, обязан знать все течения, все направления, все “изыски”, все “измы”. Зачем? Чтобы быть самим собой.

Кажущийся парадокс. С 1957 года я езжу за границу. Смотрю театры разных стран. Однако в эти же годы наиболее высокую оценку получили наши спектакли русской классики. И вряд ли кто-нибудь может сказать, что прямое подражательство виденному на зарубежной сцене или в зарубежном кинематографе присутствует в спектаклях БДТ. Между тем мне приходилось и приходится видеть, как режиссер, никуда не ездящий и мало что видящий, пораженный ярким впечатлением от произведения какого-либо из крупных мастеров современного западного искусства, тут же стремится претворить его в очередном своем спектакле…

Так рождается провинциализм.

Надо ездить и надо знать. Надо читать и непрестанно учиться. Учиться истории и теории искусств, учиться иностранным языкам, знать широкую сферу современной науки – физики, естествознания, социологии. Разумеется, не как специалист, но знать, что там происходит, чем там живут. И надо читать, читать и читать…»

Едва приехав в Ленинград, Товстоногов сразу записался в Публичную библиотеку, постоянным читателем которой оставался до последнего дня. Здесь изучались материалы для будущих спектаклей – не только исследования на темы выбранных произведений, но и книги по быту и нравам нужных исторических эпох, разные версии представляемых событий в случае, если речь шла об историческом произведении, разные переводы иностранных пьес… Георгий Александрович огромное значение придавал атмосфере своих спектаклей.

«Атмосфера, – говорил он, – не во внешних признаках, не в настроении, а в отборе предлагаемых обстоятельств. Атмосфера не существует сама по себе, она является ведущим предлагаемым обстоятельством данной сцены, помогающим выявить внутреннее существо героев… Атмосфера – понятие конкретное, осязаемое и режиссером контролируемое… Атмосфера – это доведенная до предела логика, обостренная система предлагаемых обстоятельств, проявляющая зерно и существо сцены».

Атмосферу же создавало все. Не только актерская игра, действие, но и музыка, но и оформление, но и правда деталей. Женщина иной эпохи не могла сидеть так, как сидит женщина современная. Посуда века минувшего и нынешнего – вещи разные. И так далее. Само собой, театр подразумевает известную условность, но условность должна быть оправданна. Условность, имеющая в основе своей логику, вовсе не то же самое, что небрежность, когда постановщикам просто кажется неважным, парик какой эпохи надет на герое, какая мебель расставлена на сцене – ибо зритель не столь искушен в таких тонкостях и все равно не поймет этого. Так рассуждают многие. Но Товстоногов и его «команда» рассуждали иначе. Именно поэтому вслед за ним сутками просиживали в библиотеке и Дина Шварц, и Эдуард Кочергин, и другие.

Когда в БДТ решили ставить позабытую пьесу Расина, популярную в XIX столетии, то, сравнив существующие переводы, Товстоногов и Шварц предпочли каноническому переводу Брюсова перевод начала прошлого века, который критиковал сам Пушкин, но высоко оценивал Жуковский.

Через «публичку» Георгий Александрович добывал редкие издания. Например, «Петербургские трущобы» полузапрещенного за «реакционность» Всеволода Крестовского. Такие книги обычно разрешалось читать лишь в читальном зале библиотеки, но для Товстоногова делалось исключение, и в библиотеку тогда превращалась администрация самого БДТ, где в очередь и под расписку брали читать дефицитную книгу другие театральные книгочеи. Так, за право первыми после Товстоногова и Шварц прочесть вожделенного Крестовского тянули жребий Стржельчик, Лавров и Лебедев. Иногда Георгий Александрович отдыхал от серьезной литературы, коротая ночь за хорошим детективом. Правило «не бывает плохих жанров» распространялось и на книги. И когда Дина Шварц и Ирина Шимбаревич уговаривали режиссера прочесть очередную пьесу, тот лукаво спрашивал: «А “конфетка” будет?» – имея в виду детектив. И получал в нагрузку к пьесе какой-нибудь увлекательный образец «легкого» жанра…

Заядлыми книгочеями были и ведущие артисты БДТ. Так, при переезде на новую квартиру Владислав Стржельчик перво-наперво рейс за рейсом перевозил свою обширную библиотеку. Олег Борисов, обладатель уникальной библиотеки, записывал в дневнике:

«Забрел в “Букинист” на Литейном… Что удивительно, даже завел знакомство. Узнали и сказали, что очень нравится “Генрих”. Теперь хотят на “Три мешка”, и я пообещал, что билеты занесу.

А вот результат знакомства – полное и первое посмертное Собрание Пушкина 1855 года. В кожаном зеленом переплете, издание П. В. Анненкова. Всего семь томов, а первый – “с приложением материалов для его биографии, портрета, снимков с его почерка и с его рисунков”. Библиографическая редкость! Директор магазина пригласила заходить. Напоследок достала из “запасников” еще и Тютчева издания 1900 года.

Оказывается, до меня побывал Товстоногов и унес Полное собрание Мережковского. Жаль. Но, если кто-нибудь еще Мережковского сдаст, она для меня отложит.

Хочу обратить внимание на цены. За уникальное Собрание Пушкина – всего 15 рэ. За Тютчева – 10. Две бутылки. <…>

Я подумываю о небольшой чтецкой программе. Хочется какой-нибудь отдушины. Выучу для начала несколько стихотворений Тютчева. И надо билеты занести в “Букинист” на “Три мешка”. Может, еще что перепадет».

Олег Басилашвили вспоминал, как в Ленинграде его стали «…затягивать прозрачные омуты книг… Одиночество. Тишина. Изредка прогрохочет трамвай. И льется в душу странная музыка прозы Юрия Казакова, Виктора Конецкого, Андрея Битова. А потом открылась неожиданная для классики актуальность, буквально газетно-памфлетная сиюминутность “Обрыва”, “Обломова”, “Евгения Онегина”, и пошло-поехало.

И дня не мог провести без чтения, а хороших-то книг не найти было в книжных магазинах. Ходил туда, как на рыбную ловлю – авось попадется хоть что-то… Заходил, трепеща, в Книжную лавку писателей – “Книжную сплавку”, по выражению Юрского. Робея (посторонним нельзя!), входил в “отдел обслуживания писателей”:

– Можно поглядеть?..

– Да, пожалуйста, глядите…

А вокруг – всё писатели, писатели, в этой пещере Лехтвейса, и все с книгами, с книгами, блестят корешки, целые стопки у них… А я по полочкам поглядываю – мать честная! Володин. Взять! Дальше – мамочка родная! – Брэдбери, Сароян… Абрамов… Трифонов… Дергаюсь от книжки к книжке, понимаю, нельзя мне всего, что хочется, наглость это,