Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

Все началось с первой пьесы Юрского «Сфинкс без загадки» – о жизни молодежи.

– Вы знаете, вполне профессионально, я даже удивлен. Но дело в том, что такие пьесы уже есть. Она в общем ряду. Для постановки она бы меня не увлекла, – сказал Георгий Александрович, прочтя.

В тот момент сила авторитета «императора» была такова, что свое детище Сергей Юрьевич больше никому не показывал. Однако вскоре молодой и разносторонне одаренный актер, которому было тесно в рамках своей профессии, принес шефу новый «опус» – инсценировку романа Хемингуэя «И восходит солнце» («Фиеста»).

«Гога молчал долго. Только через месяц вызвал он меня к себе, – вспоминал Юрский. – “А как бы вы распределили роли?” – спросил он меня с ходу. Я стал называть варианты, но дипломатично (с бьющимся от волнения сердцем) сказал, что вам, Георгий Александрович, конечно, виднее… я полагал, что вы сами решите, если дойдет до…

“Я это ставить не буду. Мне нравится, но это не мой материал, – сказал он. – И потом, это не пьеса, это уже режиссерская разработка, все предопределено. Поставьте сами. А я вам помогу. Подумайте о распределении и покажите мне. Одно условие – вы сами не должны играть в спектакле. У вас хватит режиссерских забот. Терпеть не могу совмещения функций. Каждый должен заниматься своим делом”».

Ставить «Фиесту» Товстоногов разрешил, но, когда спектакль был поставлен, не принял его.

«Причина не высказывалась, – писал Юрский. – Условием возобновления работы Г. А. поставил снятие с главной роли Миши Волкова и требование, чтобы играл я сам. Это странно противоречило его приказу при начале работы – он же запретил мне играть. Это было совершенно невозможно этически – мы с Мишей крепко сдружились за время работы. И главное – на мой взгляд, он превосходно играл Джейка Барнса и очень подходил к этой роли. Я не мог его заменить.

Спектакль умер. Умер мой первенец. Что-то не пришлось в нем императору, и император приказал ему не жить. Это моя беда. Моя опора в том, что при желании теперь каждый может посмотреть мою “Фиесту” на экране и убедиться, как прекрасно играли в ней великолепные актеры БДТ. Я все-таки сделал своего Хемингуэя. Через два года я снял “Фиесту” на телевидении. Художником стал Эдуард Кочергин, роль леди Эшли теперь сыграла Тенякова, матадора Педро Ромеро – Михаил Барышников (первая роль на экране этого великого танцовщика), главным оператором был Михаил Филиппов. Но все остальные актеры были те же, и музыка Розенцвейга была та же. И при всей трагичности судьбы фильма (он был запрещен в связи с бегством Барышникова за границу) его успели посмотреть и коллеги, и зрители. Были просмотры, были бурная реакция и даже хвалебная пресса. На один из просмотров в битком набитый зал Дома кино пришел Георгий Александрович. Мне передали, что на выходе он сказал окружившим его: “Это самодеятельность. Сереже надо играть на сцене, зря он занялся режиссурой”.

Это было клеймо. С ним я и пошел в дальнейшую жизнь».

Клеймо, однако, не остановило Сергея Юрьевича. Через некоторое время Товстоногов, по-своему переживая сложившуюся ситуацию, предложил:

– Давайте забудем всю историю с “Фиестой”, не будем к ней возвращаться. Назовите мне пьесу, которую вы хотите поставить, и я включу ее в план сразу. Обещаю.

Свое обещание режиссер сдержал, несмотря на убеждение, что «заниматься двумя профессиями – дилетантизм». «Мольер» был поставлен к трехсотлетию памяти великого драматурга и имел заслуженный успех. Правда, ввиду проблем Юрского с властью спектакль никогда не удавалось вывезти на гастроли, но на сцене родного театра он прошел более ста раз. От роскошного оформления, сделанного Эдуардом Кочергиным, в БДТ навсегда остались огромные светильники, при свете которых в дальнейшем будут проходить прощания с ушедшими артистами. И с самим «императором».

Следующим спектаклем Юрского стали «Фантазии Фарятьева». Товстоногов сам предложил ему взять современную пьесу и поставить ее на экспериментальной, Малой сцене. Увы, этот спектакль беспощадно разгромил худсовет БДТ, потребовав полностью переделать его. Сам мастер при этом отмалчивался. Позже он зашел к жене Юрского, Наталье Теняковой, чтобы похвалить ее работу в этой постановке, но актриса отказалась его слушать…

«Через несколько дней состоялся самый тяжелый наш разговор с Георгием Александровичем, – вспоминал Сергей Юрьевич. – Я пришел, чтобы заявить – худсовет предложил практически сделать другой спектакль, я этого делать не буду, не могу, видимо, у нас с худсоветом коренные расхождения.

После этого мы оба долго молчали. Потом заговорил Товстоногов. Смысл его речи был суров и горек. Он говорил, что я ставлю его в сложное положение. Я пользуюсь ситуацией – меня зажали “органы”, я “гонимый”, и я знаю, что он, Товстоногов, мне сочувствует и не станет запретом усиливать давление на меня. Я знаю его отрицательное отношение к отдельным сценам спектакля. С крайним мнением коллег из худсовета он тоже не согласен, но его огорчает мое нежелание идти на компромисс.

В глубине души я чувствовал, что есть правота в его словах. В положении “страдальца” есть своя сладость. Но деваться некуда – я действительно не мог переделать спектакль. Картина была закончена, и я готов был под ней подписаться.

Товстоногов своей волей разрешил сдачу спектакля комиссии министерства. К нашему удивлению, комиссия отнеслась к “Фарятьеву” спокойно. Были даны две текстовые поправки, которые мы сделали вместе с автором. Спектакль шел на нашей Малой сцене. Шел редко. Были горячие поклонники. Поклонником был Илья Авербах – именно после нашего спектакля он решил сделать свой фильм по этой пьесе. Горячим поклонником нашего спектакля был Ролан Быков. Были равнодушные. Были непонимающие.

Дважды выезжали на гастроли. В Москве появилась рецензия – обзор наших спектаклей. Подробно хвалили всё и подробно ругали “Фарятьева”. В Тбилиси, родном городе Г. А., на большом собрании критиков и интеллигенции по поводу наших гастролей единодушно хвалили “Фарятьева”, противопоставляя всем другим постановкам театра.

Стало ясно – чашка разбита, не склеить.

Хотел ли я уходить? Нет, конечно! Я боялся, я не представлял себе жизни без БДТ. Но давление властей продолжалось, запретами обложили меня со всех сторон. Кино нельзя, телевидение, радио нельзя. Оставался театр. Но худсовет, зачеркнувший “Фарятьева”, – это ведь мои коллеги и сотоварищи по театру. Сильно стал я многих раздражать. Да и меня раздражало все вокруг. Я решил спасаться концертной поездкой по городам и весям громадной страны – подальше от сурового Питера.

Товстоногов предложил мне отпуск на год – там посмотрим. Прошел год. Периодически я обращался к властям с просьбой объясниться. Меня не принимали. Вежливо отвечали, что товарищ такая-то “только что вышла и,