Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

вовне и твердая иерархия внутри. Отборные проверенные кадры. Размах и качество во всех областях деятельности. Возможны отдельные срывы, конфликты, недовольство, даже интриги, но это сравнительно мелочи, пустяки. Все покрывает, искупляет и поправляет безоговорочный авторитет и святость Папы. Нашим Папой – признанным и любимым – был Георгий Александрович Товстоногов».

Сам «папа» называл свой «режим» добровольной диктатурой. «Я исповедую принцип добровольной диктатуры, – говорил он. – Диктатуры, построенной не на власти, не на страхе, а на доверии, уважении и заразительности».

Папа… Император… Диктатор… Заботливый к своим подданным и любимый ими, но в то же время суровый и жесткий во всем, что могло нанести урон его империи, а иногда и его власти в ней. Любя актерскую импровизацию, если она не шла вразрез с его замыслом, он не любил актерского своеволия. Так начался разлад со Смоктуновским, человеком по самой сути своей не могшим быть одним из подданных, по своему характеру всегда остающимся той «кошкой, что гуляет сама по себе». Иннокентий Михайлович сперва пробовал вносить свое понимание в роль Мышкина, и это не находило сочувствия режиссера. Затем актер, уже весьма востребованный в кино, стал предлагать пьесы, в которых ему хотелось бы играть. Критик Борис Поюровский, однажды зашедший к Товстоногову после очередного показа «Идиота», стал свидетелем следующей сцены:

«Пока мы обмениваемся впечатлениями и говорим на разные темы, приоткрывается дверь и на пороге появляется Смоктуновский.

– Можете меня поздравить. Сегодня наконец-то приняли фильм “Друзья и годы”.

– Очень рад, поздравляю!

– Дело в том, что режиссер Соколов, который снял эту картину, сейчас какое-то время будет совершенно свободен. Мы тут наметили с ним распределение ролей для “Живого трупа”. По-моему, может получиться занятный спектакль.

Смущенно улыбаясь, Смоктуновский извлек из кармана сложенный вчетверо лист и протянул его Георгию Александровичу. Тот не пошевелил пальцем. Таким образом, протянутая рука Смоктуновского на какое-то время повисла в воздухе: Товстоногов выдерживал паузу. Он глубоко затянулся. Веки сперва заметно сузились, затем невероятно расширились. Мне даже показалось, что глаза его готовы вот-вот вырваться наружу. Георгий Александрович снял очки, выпустил дым через ноздри и внешне совершенно спокойно сказал:

– Вот сейчас, когда вы выйдете на Фонтанку, спуститесь всего один квартал до площади Ломоносова, а оттуда уже буквально два шага сделайте по улице Росси до служебного подъезда Александринки. Там спросите, как пройти к Леониду Сергеевичу Вивьену. Он всячески приветствует актерскую инициативу и, я уверен, ваше предложение может его заинтересовать. Что же касается нашего театра, то здесь, извините, я решаю все сам, абсолютно единолично. И что ставить, и как. И кому играть. Так уж не взыщите…»

Это было жестко и, несомненно, весьма болезненно уязвило самолюбие Смоктуновского. Известен еще один случай, когда актер «выступил с инициативой», предложив для постановки пьесу Юджина О’Нила «Луна для пасынков судьбы», в которой мечтал сыграть главную роль. Но ответ был тем же… Иннокентий Михайлович ушел, а через несколько лет спектакль по О’Нилу стал режиссировать Евгений Лебедев, решивший попробовать себя в этом новом деле. Проба вышла не слишком удачной, и в итоге, как всегда в таких случаях, за дело взялся сам «император», и спектакль вышел в постановке Товстоногова.

Характерный эпизод приводит Олег Басилашвили:

«Мы были в Центральном комитете у т. Шауро, который возглавлял театральное дело в Советском Союзе. Т. Шауро сказал: “Я хочу, чтобы все присутствующие высказали свое недовольство советской властью”. Все окаменели: как можно сказать – я не доволен КПСС? Вдруг Георгий Александрович говорит: “Позвольте я скажу. Я прежде всего недоволен вашей политикой в области театра, я уж не говорю о другом. Вы боитесь всего. Вы топите, гнобите и уничтожаете театр в Советском Союзе. Из-за вас он гибнет. Вы делаете следующее: появляется молодой талантливый режиссер в театральном институте, он оканчивает институт, и вы направляете его ко мне в театр. Но если он действительно талантлив, мы с ним будем антагонистами, я и буду делать все, чтобы он не проявил талант в моем театре, ибо я вижу мир по-своему и не хочу, чтобы люди видели на той же сцене другой мир. Значит, этот молодой человек должен иметь свою площадку, свою сцену, своих единомышленников, и пусть он там расцветает, как Станиславский. Но вы же боитесь этого. Вот мое недовольство. Я поражен вашей трусостью, поражен этой политикой, которую вы называете политикой ЦК КПСС в области театрального искусства”. И вопрос был снят».

Приводя этот монолог, Олег Валериянович восхищается смелостью шефа, но важнее в данном случае иное. Важнее принцип двух медведей в одной берлоге, четко и откровенно обозначенный Товстоноговым. Он искренне радовался удачам коллег в иных театрах, но не принимал конкуренции в своем, о чем говорил прямо. Георгий Александрович полагал самой губительной ситуацию «театра в театре», создающую конфликтные ситуации в труппе, которая должна была быть коллективом единомышленников. Поэтому он был готов предоставить молодому режиссеру возможность поставить на сцене БДТ спектакль, но никак не готов брать такового в штат.

«Вот у меня был такой случай, когда у меня работал молодой режиссер, не буду называть его имени, который мне показался способным, и он мне помогал, он учился, – рассказывал «император». – Потом настал момент, когда он в другом театре поставил спектакль, пригласил меня на него, я посмотрел, и спектакль мне понравился. Режиссер сказал: “Ну, теперь Вы мне дадите ставить у себя в театре?” Я сказал: “Нет. Вы теперь сформировались как режиссер, я сделаю все, чтобы вы получили театр. Вы имеете право им руководить”. И мне удалось это сделать. Он стал руководителем ленинградского театра».

Молодым режиссером был Игорь Владимиров, и по протекции Георгия Александровича он действительно возглавил Театр имени Ленсовета. Примерно тем же путем прошли и другие руководители ленинградских театров – Зиновий Корогоцкий и Рубен Агамерзян.

Опасение двоевластия явилось причиной расставания с еще одним ведущим артистом БДТ – Сергеем Юрским, который всерьез решил заняться режиссурой. Разрыв стал болезненным для обоих, ибо Георгий Александрович был привязан к возросшему на его глазах с первых шагов актеру, как к сыну.

«Боялся ли я Гоги? – вспоминал Сергей Юрьевич. – Нет, этого не было никогда. На разных этапах я им восхищался, я возмущался, я огорчался, я обижался и каялся. Но страха перед ним не было никогда. Я любил этого человека, как своего второго отца, отца в искусстве. Я мог протестовать, но это был протест сыновний. Я всегда сознавал и говорил, что все мое от него. Мой уход был уходом из отчего дома. Мое охлаждение было драмой. Его отчуждение было отчим наказанием. Так я чувствую и