Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

а тут еще – боже! боже! – Бунин, Бунин полузапрещенный… Беру из всего богатства два-три томика. Нет! Нет!! Вот же Олеша “Ни дня без строчки”, Катаев “Святой колодец” – как же этих-то не взять?!

Наконец беру самое-самое, робко подхожу со своей маленькой стопочкой к милой седовласой даме, заведующей, и, преданно в глаза глядя, бровки “домиком”:

– Можно мне вот это… и вот это… еще?..

Милая дама перебирает выбранные мной книги, решает судьбу:

– Ну, что с вами поделаешь. Берите.

И вот тут – скорее, скорее в кассу, оплатить; хрустит бумага оберточная.

– Если захотите в наш БДТ – я с радостью – в любой день – вот мой телефон! – это я вроде взяткоблагодарности на дальнейшее, и скорее на улицу. Трамвай № 2, час по мокрым рельсам к себе, на Торжковскую или на Дмитровский, а позже – на Бородинскую, уже синий вечер, темно… Щёлк! – желтая лампа у дивана, бух на него и – в океан, где я не один, где авторы слышат ту же мелодию, что и я, только громче, ярче… И плывем мы вместе…

На заграничных гастролях, особенно в странах “народной демократии” Польше, Болгарии, Венгрии, Чехословакии, Румынии, первым делом бежал в магазины советской книги, где было почти все то, что и в “отделе обслуживания писателей” в Книжной лавке в Ленинграде. В частности, многотомник “Памятники литературы Древней Руси” под редакцией Лихачева – оттуда…»

Из-за границы много раритетов привозил и сам «император». И не только привозил, но и просто читал «на воле», оставляя там же, чтобы не подставляться на таможне. «Странное дело, – говорил он Гребневу, – пока я не был депутатом и в любой момент мог быть подвергнут досмотру на таможне, я плевал на них и из каждой поездки привозил книги, все, что хотел. Вот видите, вся эта полка. Это все тогда. А теперь, когда я – лицо неприкосновенное, депутат Верховного Совета, и, казалось бы, ни одна собака не полезет ко мне в чемодан, – вот тут-то я и стал бояться: а вдруг?.. И перестал возить. Покупаю их там, читаю у себя в номере и – в корзину. А потому что в хорошем западном отеле забытую вещь, в том числе и книгу, могут послать тебе вслед, по домашнему адресу… Представляете картину?.. А раньше – не боялся!»

Товстоногов превосходно разбирался в литературе и трепетно любил ее. Когда он узнавал, что некто еще не читал какого-то замечательного произведения, то с удивлением и завистью говорил: «Какой вы счастливый! Это удовольствие вас еще только ожидает!» Георгий Александрович знал огромное количество стихов и прекрасно читал их. По свидетельству Нателы Александровны, она «в жизни своей до его смерти ни одного стихотворения не прочла сама, потому что он любил стихи и готов был их читать с утра до ночи».

А еще «диктатор» любил играть на рояле и петь… Однажды во время постановки «Трех сестер» Олег Басилашвили пришел на репетицию сильно загодя и увидел за роялем шефа. Сидя в пальто с высоко поднятым воротником, Товстоногов… сочинял финальный марш после ухода полка. Заметив появление первого слушателя, он в большом волнении сыграл его Олегу Валериановичу.

«Внешне Товстоногов очень уравновешенный человек, – писал о мастере Константин Рудницкий. – Он серьезен, спокоен и тверд. Сквозь толстые стекла роговых очков обращен на вас внимательный и невозмутимый взгляд. Высокий лоб интеллектуала. Обдуманная, плавная, неторопливая речь, низкий, басовитый голос, сдержанный жест, внушительная осанка. Те, кто склонен считать его всеведущим и многоопытным мастером, очень близки к истине. Да и те, кто в первую очередь замечает напористую силу товстоноговской мысли, его иронию, часто язвительную, юмор, благодушный и снисходительный, властные манеры театрального диктатора, – они тоже не ошибаются. При несколько более близком знакомстве с ним скоро убеждаешься, что Товстоногов, в отличие от иных, не особенно отягощенных эрудицией театральных кудесников и фантазеров, чувствует себя как дома под широкими сводами истории литературы, живописи, музыки, архитектуры. Познания основательны, точны и применяются вполне своевременно. Не в его вкусе работать по наитию, намечать маршрут, не сверившись с картой. Все, что Товстоногов делает, совершается обдуманно, дальновидно. Семь раз отмеряется, один раз отрезается».

Будучи человеком всесторонне образованным, «царь-батюшка» весьма заботился о просвещении своих «подданных». Выезжая за рубеж, советские граждане в первую очередь бросались в магазины, а Георгий Александрович требовал, чтобы его артисты посещали музеи. И не только посещали, но и делились впечатлениями от увиденного. По воспоминаниям Валентины Ковель, когда поделиться оказывалось нечем ввиду приоритетного шопинга, становилось ужасно стыдно…

Товстоногов во всем оставался человеком театра. По свидетельству Гребнева, Гога мог забыть все, что угодно, «…но помнил от начала и до конца, по мизансценам, “Горе уму” или “Лес” Мейерхольда, виденные им в юности». Из-за границы кроме книг он привозил театральные маски, коллекцию которых собирал, и ставил рекорды посещаемости тамошних театров. В Лондоне за деять дней он успел посетить 18 спектаклей – дневных, вечерних, ночных, на фешенебельных сценах и в подвалах. Все виденное он затем пересказывал своим актерам и студентам – буквально по мизансценам, так, что у слушателей являлось ощущение, что все это они видели сами.

«При Георгии Александровиче в БДТ появилась прекрасная традиция – среды, – вспоминал Изиль Заблудовский. – Раз в неделю по средам собиралась вся труппа. Товстоногов уже начал ездить за границу, ставил спектакли, возвращался, полный впечатлений, и рассказывал нам о том, что видел, с кем встречался, что ему понравилось».

О режиссерских средах рассказывает и Ирина Шимбаревич, называя их «камертоном духовной жизни театра»:

«На этих чудных посиделках делились мнением об увиденном и прочитанном, впечатлениями от спектаклей коллег, ярких актерских работ и прожитого – всего того, что питает творческую энергию. Так, побывав на премьере темиркановской “Пиковой дамы” в Кировском театре, Георгий Александрович увлеченно о ней рассказывал, сравнивая с мейерхольдовской постановкой, ставшей для нас сценической легендой. <…>

Он всегда был полон впечатлений, а для нас мир был сокрыт за железным занавесом. Через Товстоногова мы открывали для себя этот неведомый мир, словно воочию видели все его глазами. Георгий Александрович пересказывал нам фильмы Феллини, Антониони, Дзеффирелли, Бергмана, подробно описывал спектакли Брука, Стрелера, Вилара и др.

Он посещал все музеи, и через его впечатления мы знакомились с коллекциями Прадо, Лувра – Товстоногов рассказывал так, что ты видел все воочию… Обо всех новостях культурной жизни, как и деталях переездов, подробно докладывалось нам по возвращении. Эти рассказы обычно сопровождались отсылками к воспоминаниям Анны Ахматовой, Натальи Ильиной и самым разнообразным явлениям искусства, так или иначе связанным с очередной поездкой. Он создавал необычайно широкий