Молодой Бояркин - Александр Гордеев

к Федорову Бояркин пришел тогда, когда там уже укладывались спать. В

доме была веранда, на которой с оттепелью монтажники по вечерам наладились пить чай.

Николай сел за только что протертый, влажный стол и стал смотреть в окно, не видя в черном

стекле ничего, кроме своего отражения. Во дворе кто-то умывался, фыркая от удовольствия и

гремя плохо прибитым умывальником.

– Ну, так о чем пригорюнился? – войдя и поставив на электроплитку чайник с

капельками воды на алюминиевых боках, спросил Федоров.

– Да все о том же, – ответил Николай, убедившись, что Федоров усаживается прочно и

больше никуда не пойдет. – Думаю, утопия это все-таки или нет? Ведь на одну-то веру все

это принять непросто, особенно если вспомнишь некоторые современные события –

убийства, обман, пытки. Как можно восстановить миллионы людей, сожженных в

крематориях в войну, или несколько тысяч человек, зарытых в одну какую-нибудь траншею?

Читал недавно, как трупы сбрасывали в бетонную яму (это уже в наше время, кажется, в

Кампучии) и они, расплавившись от солнца, превратились в какую-то жидкость. И по этой

жидкости черви с хрустом гоняли белые черепа. Как же эту жидкость снова превратить в

людей? А как обратить в людей тех, кто такое с людьми делает, кто проповедует фашизм,

сионизм и прочее дерьмо? Это же и вправду невозможно, чтобы когда-нибудь потом все эти

люди жили вместе и были доброжелательны.

– Да, уж проблем у нас хватает… – согласился Федоров. – Тут и не только это. Человек

и сам по себе невообразимо сложен, чтобы его досконально понять, изучить для твоего

восстановления. Мне кажется даже, что он непознаваемо сложен. Мне однажды один человек

такую загадку загадал, что и до сих пор разгадать не могу… Бетонированная яма, говоришь…

Неужели, люди в жидком виде? Да уж, это картинка. Ты, видимо, много читаешь. А тут все

некогда. Все верчусь. Вот когда в больнице лежал, тогда почитал немного. Особенно

врезалась книга Уолта Уитмена…

– Кого? – с удивлением спросил Николай – очень странным показалось ему

иностранное имя на языке бородатого русского человека.

Федоров замолчал, глядя на сухощавого, загорелого монтажника, который, умывшись,

прошел мимо в плавках и пляжных резиновых шлепанцах. На Бояркина монтажник взглянул

с недоумением, не понимая, зачем он тут сидит.

– Книга американского поэта Уолта Уитмена, – пояснил Федоров, – называется

"Листья травы". Читал ее студент один – надо было по программе. Читал и ныл – тягомотина,

говорит. Стало мне интересно, почему в университетах тягомотину читают. Попросил

взглянуть. Что это за книга оказалась! Я никогда стихи не читал. Думал, не для меня они, что

ли… Но тут другое дело. Их написал такой же мужик, как я, только умнее, глубже. Запомнить

эти стихи трудно. Они рассчитаны на чтение, а не на запоминание. Зато, когда читаешь, так

твой взгляд словно расширяется. Я отлично понял его главную мысль – он сам умеет жить,

размышлять, видеть широко, и хочет, чтобы другие учились этому. Он подсказывает способ

расширения, но как бы и оговаривается, что у каждого это индивидуально – у него это

происходит так, а у тебя должно быть иначе. Он хочет, чтобы на него смотрели как на линзу,

которая все увеличивает, но сама остается невидимой. Я уж забыл, но, кажется, всю жизнь он

писал и переделывал всего лишь одну книгу. Видно, это было не для заработка. Да и

правильно – нет таких денег, какие бы соответствовали его заслугам. А деньги, между

прочим, тогда и исчезнут, когда от каждого будет вот такая, неоплатимая никакими деньгами,

отдача. А знаешь, что про Уитмена в предисловии написано? Написано, что он романтик. И

это за то, что он провозглашает: все в мире прекрасно, все излучает свою духовность. Но в

чем, где же тут романтика, если это правда? Хотел бы я поговорить или поработать где-

нибудь с этим романтиком. Должен быть мужик – во! И работать он должен уметь хорошо.

Романтик! Оскорбили, можно сказать, ни за что. Если бы твоя теория оправдалась… А ты

знаешь, ведь и у него есть что-то об этом, примерно так: "Я верю, что я снова приду на землю

через пять тысяч лет". Не ручаюсь, конечно, за точность, особенно относительно тысяч лет,

но что бы это значило, а?

– Не знаю, – сказал Николай. – Я запомню и постараюсь потом прочитать.

– Обязательно почитай. Тебе это будет очень полезно. У тебя же сейчас как раз период

множества проблем. Не думал, что это такое? Это время, когда отношения с миром

выясняются не на созерцательном, как в детстве, а на проблемном уровне. И в этот период

просто необходимо читать такое. А, в общем-то, на душе спокойно, когда молодежь

задумывается о подобном. Будущее сразу становится яснее.

Потом они говорили еще о многом. Бояркин выложил то, что думал о педагогике,

объяснил, почему не захотел учиться в институте и, пожалуй, впервые был по-настоящему

понят, хотя и не оправдан. Никогда еще у Бояркина не было такого мужского, серьезного

общения, когда откровенность, открытость и честность были полными. Они выпили целый

чайник, хотя с чаем был только черствый хлеб. Около трех часов ночи заявился Санька,

застывший на лавочке, потому что своим пиджаком ему пришлось греть Тамару. Трезвые

мужики, болтающие среди ночи, поразили его.

– Вот дают! – сипло воскликнул он. – Вы что, совсем опупели?

Тем и хорош был Санька, что не робел перед теми, кто пользовался авторитетом в его

глазах. Санька сразу же поставил на плитку новый чайник, надел телогрейку, захватив по

телогрейке обоим полуночникам, и тоже устроился за столом. В это время, воспользовавшись

откровением Алексея, Николай спросил о странных отметинах на его спине.

– Ох, не дают тебе покоя эти дырки, – сказал Федоров, грустно усмехнувшись. – Да я

уж и сам чуть ни начал о них сегодня рассказывать. Эта история до сих пор, хотя прошло уже

пятнадцать лет, и для меня самого какая-то психологическая загадка. Мне иногда кажется,

что произошла она не со мной, а вычитана из какой-то книги, где писатель не очень понятно

все пояснил. Был у меня друг – старый, надежный, одноклассник еще. Мы с ним всю жизнь

поддерживали связь, время от времени встречались. Я работал лесником, а он жил в городе.

И договорились мы с ним осенью сходить в тайгу за орехами. На моем участке кедровника не

было, и мы в назначенный срок съехались на одной маленькой станции. Были уже полностью

обмундированы, с ружьями, со мной