Завет воды - Вергезе Абрахам

Продуманность и сложность рассуждений Джоппана потрясли Филипоса. Но сама оценка этих рассуждений как «продуманных и сложных» была примером той слепоты, о которой говорил Джоппан. «Сложность» предполагала, что таким людям, как Джоппан или Самуэль, не положено прибегать к историческим фактам, использовать свой интеллект и рассудительность.

— Насколько я понимаю, твой ответ «нет», — печально констатировал Филипос.

— Я люблю Парамбиль, — вздохнул Джоппан. — Здесь не найти поля, где мы с тобой не играли бы в детстве или на котором я не помогал бы отцу убирать урожай. Но я не могу любить Парамбиль так, как любил он. Потому что он не мой. Есть и более важная причина. Можешь назвать меня управляющим, можешь платить большое жалованье, но для твоих родных я навсегда останусь сыном пулайана Самуэля, пулайаном Джоппаном. Тем, чья жена-пулайи плетет циновки и подметает муттам Парамбиля. Я ничего не могу сделать с тем, что меня считают пулайаном. Но я могу выбирать, хочу ли я жить как пулайан.

Вскоре после их первого разговора Филипос вернулся к Джоппану с другим предложением: они выделят двадцать акров недавно расчищенной земли, на которой прежде ничего не выращивали, — земли, которая станет его собственностью. Договор будет храниться в банке и вступит в силу через десять лет, в течение которых Джоппан будет управлять делами Парамбиля, получая двадцать процентов от дохода, но без ежемесячного жалованья. Через десять лет он сможет уволиться или заключить новый контракт с условием получения еще одного участка земли. Джоппан был потрясен. Большой Аппачен в свое время предъявил права на более чем пять сотен акров, больше половины которых каменистые склоны или болотистая низина. Он расчистил примерно семьдесят акров, прилегающих к реке, лишь половина которых обрабатывается. У Джоппана было бы больше земли, чем у любого из родственников Филипоса.

— Филипос, если бы мой отец это услышал, он сказал бы, что ты сошел с ума, — сверкнул своей знаменитой улыбкой Джоппан; он заявил, что ему надо смочить горло, и вытащил бутылку аррака. — Твое предложение означает, что ты умеешь слушать. Ты все понял, и, наверное, это было нелегко. Твое предложение очень щедро. Я, наверное, потом пожалею, но намерен отказаться. — Он глотнул из бутылки. — Я много лет работал с Икбалом, даже в самые суровые времена. Не счесть, сколько ночей я лежал на палубе баржи, глядя на звезды и мечтая о флоте, который может плыть вчетверо быстрее, чем нынешний. Да, с моторной баржей дело застопорилось. И не потому что винт запутался в водяных гиацинтах, а потому что вся идея увязла в бюрократической волоките. Но мы уже близки к цели. И даже если ничего не выйдет, я все равно должен попробовать. Если я откажусь от своей мечты, что-то во мне умрет.

Филипос поежился и втянул голову в плечи, вспоминая свои мечты перед отъездом в Мадрас, — мечты, когда он встретил Элси, когда они поженились; мечты, когда она ушла и вернулась. Он глотнул аррака, чтобы приглушить боль. А потом отрешенно слушал, как Джоппан толковал про «Партию» — разумеется, коммунистическую. Слово «коммунисты» было предано анафеме во множестве стран, став синонимом государственного преступления, но в Траванкоре, Кочине, Малабаре, в Бенгалии и во многих штатах Индии коммунисты были законной партией, настоящей оппозицией. На землях, где говорили на малаялам, сторонниками Партии были молодые бывшие члены партии Национальный конгресс, которые чувствовали себя преданными, когда Конгресс пришел к власти и уступил интересам крупных землевладельцев и промышленников. Среди членов Партии были не только бедные и бесправные, но и интеллигенция, идеалистически настроенные студенты колледжей (зачастую из высших каст), которые видели в Партии единственную силу, стремящуюся разрушить вековую кастовую систему. В тот год, когда умер Самуэль, 1952-й, Партия завоевала в Конгрессе двадцать пять мест из сорока четырех. Слияние Малабара с Траванкором и Кочином и образование нового штата Керала было неизбежным, а значит, предстояли новые выборы.

— Запомни мои слова, — сказал Джоппан, когда они прощались тем вечером. — Однажды Керала станет первым местом в мире, где коммунистическое правительство будет избрано демократическим путем, а не в результате кровавой революции.

Вспоминая этот разговор десятилетней давности, Филипос вынужден теперь признать, что Джоппан был прав: всего несколько лет спустя Партия получила большинство мест в Керале и сформировала первое в мире демократически избранное коммунистическое правительство.

глава 60

Открытие больницы

Малаяли любых вероисповеданий подвергают сомнению все подряд, кроме своей веры. Потребность обновить ее, возродить, припасть к истокам ежегодно влечет христиан малаяли на грандиозное февральское мероприятие — религиозное собрание, Марамонскую конвенцию. И семейство Парамбиля не является исключением.

Со времени первой конвенции 1895 года, проходившей в шатре на высохшем русле реки Памба, людей с каждым годом становилось все больше. Лишь в 1936 году приобрели микрофон — дар американского миссионера Э. Стенли Джонса[213]. А прежде «эстафетные вестники» стояли через равные промежутки, как стойки шатров, повторяя слова выступающего слушателям в соседних шатрах и толпе на берегах реки. Но, как истинные малаяли по природе своей, вестники считали своим христианским долгом подвергать сомнению и улучшать передаваемые сообщения. Предостережение Э. Стенли Джонса, что «тревоги и беспокойства — это песок, попадающий в механизм жизни, а вера — смазка», дошло до трибун в виде «Ой-ей, вы, маловеры, голова ваша полна песка, и нет масла в вашей лампе». Это едва не вызвало бунт.

От человеческих ретрансляторов Марамонская конвенция перешла к усилителям, уже выходящим за рамки разумного, — так, по крайней мере, кажется Его Преподобию Рори Мак-Гилликатти из города Корпус-Кристи, Соединенные Штаты Америки, когда мужчины взбираются на пальмы, подключая все больше динамиков. Пока он стоит в ожидании за сценой, его барабанные перепонки сокрушают адские восторженные вопли и аплодисменты, напоминающие ружейные залпы, которые заставляют бродячих собак разбегаться в ужасе, оставляя на песке влажные полоски мочи. Электрик шепелявит: «Шлышно раждватри?» Да его, пожалуй, слышно и в задних рядах, и за Полкским проливом на Цейлоне.

Глаза преподобного Рори Мак-Гилликатти страдают не меньше, чем его уши, — с первого взгляда на массу людей и раскинувшийся вокруг палаточный городок. Он чувствует себя одинокой саранчой во время чумы, силясь не отставать от преданного служки-чемаччана, сопровождающего его. Эта толпа затмевала все, что Его Преподобие видел на ежегодной ярмарке в Оклахоме или даже на ярмарке штата Техас. Люди прижимали Библии к своим белоснежным одеждам и смотрели грозно, как ствол кольта 45-го калибра. Они здесь, чтобы услышать Слово Божье, и большинство не отвлекается ни на лотки с едой и побрякушками, ни на выступления фокусников, ни даже на «Шар Смерти» — громадную полусферу с гладкими стенками, вырытую в земле, внутри которой два мотоциклиста с подведенными сурьмой глазами гонялись друг за другом на бешеной скорости, а их машины, вопреки силе притяжения, взмывали до верхней кромки ямы, почти параллельно земле, на которой стояли любопытные зрители.

Но самым большим шоком для Мак-Гилликатти стал почетный караул калек, выстроившийся вдоль его пути. С одной стороны прокаженные, а непрокаженные — с другой. Для последних не было одного общего наименования, кроме как «убогие». Он видел детей, в которых едва можно было опознать человеческие существа, — у одного пальцы срослись, лицо как блин, а глаза находились там, где должны располагаться уши, будто у экзотической рыбы. Служка пояснил, что эти дети были изуродованы в младенчестве своими няньками, которые исколесили с ними Индию вдоль и поперек.