Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

на месте. Да и невозможно было предугадать, кто сегодня явится в присутствие, а кто нет. Тем более что ситуация улучшалась с каждым днем и нам становилось не с руки требовать от городских врачей – впрочем, их было не так много, – чтобы они забросили своих больных ради ежедневных выездов в грязные и небезопасные предместья. Посему редко когда обходилось без путаницы, хотя постепенно мы стали договариваться о дежурствах заранее, даже не ставя власти в известность. Все равно в течение дня нас догоняли вестовые, не всегда знавшие, где и кого именно они ищут, и направляли по новым и незнакомым маршрутам. Часто две врачебные партии сталкивались у постели одного и того же больного, что, впрочем, иногда имело известную выгоду, если случай был сложный и требовал чрезвычайных решений. Да, мы по-прежнему, хотя и очень редко, видели симптомы, схожие с чумными. Инструкции на этот счет продолжали действовать самые жесткие: все жители дома, в котором была обнаружена чума, отправлялись в карантин (обычно под покровом темноты, дабы не пугать соседей и не создавать излишнего шума), их имущество немедленно сжигалось, а помещение окуривалось дымом в течение нескольких часов.

В этот день пришло сообщение о внезапной смерти женщины-солдатки и ее ребенка. Ничего особенного, но уже несколько недель любое известие такого рода, часто ложное, требовало обязательного выезда на место. И мы неукоснительно следовали этому правилу. Потому эпидемию и удалось поставить под контроль. Тогда все ощутили немалое облегчение. Я чуть ли не три дня занимался своими делами, приводя в порядок покачнувшееся хозяйство, и лишь на четвертый почувствовал себя обязанным опять явиться в палату и предоставить свои руки и голову в распоряжение властей. Вестовой принес депешу почти сразу же после моего появления. Как обычно, сведения поступили от местного священника. Надо было немедленно ехать, смотреть трупы, пока они не начали разлагаться, что при тогдашней жаркой и сырой погоде занимало совсем немного времени. То, что случилось потом, очень хорошо запечатлелось в моей памяти, наверно, от того, что послужило предвестником дальнейших событий.

Дело было в приходе Николая-чудотворца, на северо-западной стороне города, местах, знакомых мне лишь отчасти и ничем не примечательных. Когда мы приехали, то помимо двух тел, лежащих на полу в передней, нашли больными самого солдата (он скончался в тот же день) и еще одну пожилую женщину, если не ошибаюсь, его родственницу, которая дотянула до вечера и была потому отправлена в карантин.

Казалось бы, все ясно: налицо опасная и заразная болезнь. Но чума ли это? Меня не покидало смутное сомнение. Да, на теле женщины в изобилии присутствовали темные пятна, но кожа ребенка осталась совершенно чистой. Вдруг он скончался от чего-то иного? К тому же, по утверждению священника, несчастная страдала не меньше недели, что для чумы срок чрезвычайно долгий. Я в задумчивости вышел за ворота и увидел, что по соседству стоит хорошо мне знакомая повозка одного из лучших врачей города, охраняемая, как обычно, несколькими полицейскими. Я сделал еще несколько шагов и услышал крики, доносившиеся из большого дома, который своей тыльной стороной примыкал к обиталищу прощавшегося с жизнью солдата. По моему виду полицейские поняли, кто я такой, и расступились. Вдруг глухая калитка открылась, и я нос к носу столкнулся с уважаемым старшим коллегой. Несмотря на разницу в положении, он мне немедленно все рассказал, не исключаю, что от неожиданности.

Судя по всему, в этом втором доме находилась небольшая ткацкая мастерская. За последние месяцы все мы, к своему удивлению, обнаружили, что город, особенно его предместья, были полны такими тесными, на пять-шесть человек, хибарами, в которых одновременно ютились люди, стояли ткацкие станки и шла почти беспрерывная работа, особенно если у хозяев хватало средств на малый фитилек или свечечку. Это были самые сложные для нас места, ибо их часто охраняли смутные бородатые люди в замасленных картузах, один из которых сразу же исчезал, чтобы через полчаса вернуться с еще одним человеком, тоже бородатым, но одетым почище и обычно оказывавшимся или называвшим себя владельцем мастерской. Он сразу же вступал в спор с командиром полицейского наряда, и из их слов я обычно мог заключить, что люди эти друг друга прекрасно знают и связаны сложными многолетними отношениями.

Позже мне растолковали: правительственные установления требуют, чтобы все ткацкие станки были заявлены в городской управе и обложены податью, но это, как легко догадаться, выполняется отнюдь не всегда. Скажем даже, очень редко. Периодически, как то обычно для России, власти проводят облавы, конфискуют незаконно нажитые товары, присуждают штрафы. Тогда испуганные владельцы приносят повинную, их оставляют в покое, а на другой год они переводят свое производство в соседний квартал, дают местному надзирателю небольшую взятку и снова уходят от государственного надзора. Все вышеизложенное меня ничуть не поразило и не дало бы никакой пищи для размышлений, если бы не открывшийся масштаб этой, с позволения сказать, индустрии. Иногда было ощущение, что почти половина города – и именно та половина, которую я посещал лишь изредка – живет, работает и умирает по иную сторону закона. И не может по-иному. Да, с таким народом российским властям приходилось тяжело, и я стал еще больше ценить распорядительность нового вице-губернатора. Воистину, правду о России знают только священники и полицейские.

Так вот, коллега рассказал мне, что в соседнем доме на нескольких станках прялись шелковые ленты. Работало там с дюжину или даже более человек, которые жили в двух скученных комнатах, мужчины отдельно от женщин. В третьей ночевали хозяева с сыном-подростком. Это была одна из самых больших виденных мною мастерских, тоже, как уверяли полицейские, не зарегистрированная. Все содержавшиеся там мужчины, скончались в течение трех последних дней, о чем властям не было своевременно сообщено. Однако сегодня умерла хозяйка дома, больным оказался и его владелец, а их сын куда-то пропал. На костре, запах которого щекотал мои ноздри, горели дорогие шелка, трещали прялки, ткацкие колеса. Врач распорядился поставить на дверях в женскую комнату часового и выражал беспокойство о сбежавшем, как он был уверен, подростке. Симптомы, на его взгляд, однозначно свидетельствовали о чуме. Пришлось рассказать ему, что произошло по соседству – он странно прищурился, протянул что-то неопределенное и сжал губы. Тут я понял: коллега думал, я здесь оказался случайно, будучи по ошибке послан в тот же самый дом-мастерскую. Теперь же ни о какой случайности не могло быть и речи. Мы несколько тупо глядели друг на друга, не желая признаться в очевидном.

Женщин в соседней комнате уберечь не удалось: две из них заболели