Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

а к ним вдобавок два пустоголовых, но крепких дворовых, Федор да Григорий, и Стенька-хохол, что о прошлом годе прибрел из города Чернигова. И вдобавок с мануфактур наняли несколько человек, что сукна помогали сушить. Обещали хорошо заплатить, когда все довезут в целости. Очень те были рады, понимали, что в Москве сейчас никакой работы не найдется. Фабричные, правда, люди озорные и не очень надежные. Впрочем, Дорофей им спуску не давал, гонял на привалах в хвост и гриву – то за водой, то огонь развести, – а к тому ж знали они, что у Егор Осипыча денег с собой почти нет, только разве на еду. Пока до столицы не доедут, груз на окраине не сдадут, нечем поживиться. Сдельная работа – расплата по завершении, хорошо продумали купцы, чай, не малые ребята.

Двенадцать человек было, а подвод одиннадцать, чтоб Егорий мог за всеми, кроме Дорофейки да Махмета, попеременно приглядывать. Медленно ехали, не спешили, но специально ни от кого не хоронились, чтоб не вызывать у фабричных каких подозрений. В одной деревне немного постояли, в другой тоже. Порастратились немного, но что поделать. Теперь только Тверь миновать, а там легче будет. Обходить ее надо с южной стороны, чтобы сразу на Торжок податься. Одно плохо, по нынешнему времени с легонца проскочить заставу никак нельзя. И не так уж много оставалось у Егора Осипыча ресурсу, чтобы дать на шлагбауме нужный калым, пусть и добавил посыльный кое-что в его казну, от остальных неприметно. Хоть через болота иди. Да нельзя, попортишь товар, и фабричные сбежать могут, а то и иное еще что похуже придумают.

81. Своевременность

Огонь, огонь терзал доктора Полонского уже несколько месяцев, но не тот огонь, что душу гнетет, тело пожирает, в мозгу свербит, мучает, со света сживает, другой то был огонь – пророческий. Уверился доктор: с самого начала был он прав, и в своем таланте, о котором, скажем честно, не раз размышлял с сомнением, тоже уверился. Не было больше для него преград. Оправданы стали все его дела: прошлые, нынешние и будущие. И все-таки утихомирил страсти доктор, больше вперед не забегал, криком не кричал и никого убеждать не пытался.

Даже когда новый главный врач, тоже иноземец, а все же поумнее покойного Линдера, без единого решения распустил консилиум, и тут сдержался. Только прямо той же ночью написал подробное письмо на многих страницах и отправил его с нарочным в город Киев. Туда выезд из города был свободный, только пустой стояла та дорога, а нам же сподручнее. Умнее стал доктор Полонский за этот год, знал, что время в России всегда на стороне терпеливых. И собирал, усердно собирал доказательства, две толстые тетради заполнил, третью начал. Ждал урочного часа, петушиного крика, колокольного звона, пушечного выстрела, государева гонца.

В последний день июля в Москве умерло ровным счетом девяносто семь человек, только троих не хватало до круглой и страшенной цифры. Тут от генерал-поручика снова пришло всем врачам письмо: явиться назавтра в сенат на срочное совещание. Огорчился госпитальный врач: что за спешка! И ведь малого не хватит, недельки-другой, не больше. Подождали бы, а? Тогда б он их всех, умников, и приложил. Но ничего не поделаешь, надо было идти в присутствие, опять почти с голыми руками на бой становиться. Ах какая досада, отсрочили бы, пусть на самое короткое время – лежало в руках уже кое-что, расцветало помаленьку, только мало, все равно мало. Да кто ж ему отсрочить позволит. Значит, надо собираться и на судьбу не жаловаться.

Рано утром, чуть до зари, в дверь доктора Полонского поскребся усталый нарочный. Даже стучать не мог, так умаялся. Долго бегали по лестнице, в кухню, от нее в прихожую, потом обратно в горницу, зажигали огни, сзывали слуг: теперь в Москве и в хороших домах отворяли с опаской. Нарочный заснул прямо в передней. Меньше чем за месяц обернулся он до города Киева и привез ответное письмо. Именно такое, по самым первым строкам было видно, о каком доктор Полонский и мечтать не смел, а мечтал…

82. Крестный ход

Два месяца без продыху ходил Еремей по слободе с врачами да полицейскими. Уже и знали его хорошо, подкармливали, делились кой-чем. Письма ему даже приходили из городской управы, личные, словно какому-нибудь чиновнику. И заметил Еремей, что здороваться с ним народ по-другому стал – издали. Даже самые старые знакомцы, те, с кем еще голопузым по траве бегал. Шапку снимают, кланяются, а ближе – нет, не подходят. Странным это показалось Еремею и обидным. Он, когда понял, разве что рот не скривил, но сдержался-таки. Вот ведь не думал в карантине, что вернутся к нему такие чувства, уплывшие чуть ли не на самую луну, ан нет – слаб человек, только выживет, сразу обязательно согрешит. Пусть легко объяснял Еремей себе досадную оказию: боится народ заразы, не понимает по незнанию, что к нему, переболевшему, она больше не прилипнет, и что нет тут никому никакой опасности. Но как ни крути, а была на ближних своих, слободских, малая заноза, и не деться от нее никуда. Потому в ту же неделю покаялся Еремей отцу Иннокентию. Грешно ведь обиду держать, тем паче, может, было то лишнее, незаслуженное им уважение. Сие еще и гордыней отдает. Нехорошо. Отпустил ему отец Иннокентий. «Прости ты их», – сказал, даже показалось Еремею, не как ученику, а словно равному, почти по-дружески. Постарел отец Иннокентий за эти месяцы, мягок стал.

Еремей же, совсем болезнь от себя отбросив, возмужал окончательно, плечами развернулся. Да и харчи казенные не мешали ему, чтобы в сок входить, а сверх того изрядный почет, от властей и особо от ученых людей выказываемый. Доходное для души дело – другим помогать. Только одного не мог понять Еремей: почему бы не рассказать народу, в чем дело, откуда пришла злая напасть и как ее перемочь следует? Народ-то все видит, на спине своей чувствует, да не все понимает. Мрут же люди, мрут по всей слободе, а кажется – только те мрут, кого в карантины забирают. И чем лучше работаем, тем вернее им кажется. Мы же всех увезти успеваем, и тех, кто при смерти, тоже. И не объясняем, зачем да что да отчего и как бороться с миазмой каверзной. Потому нет нам от людей помощи и понимания тоже нетути. Если признают врачи кого за чумного, то добро его немедля сжигают, а у родных, кроме горя да жадности, стоит в глазах – надо ли?

Вот