Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это был человек не только не из дюжинных, но во многих отношениях весьма замечательный; почему, знав его в начале его военной карьеры и встретясь потом с ним, по странному стечению обстоятельств, лишь накануне его смерти, т. е. через 25 лет, а также имев случай узнать об нем от других много подробностей, я хочу передать здесь все мои личные воспоминания и все то, что случай доставил мне возможность узнать об этом прототипе блестящего и лихого русского кавалерийского офицера тридцатых-сороковых годов.
В 1826 году, будучи четырнадцатилетним мальчиком, я с отцом моим, назначенным тогда орловским вице-губернатором, т. е. председателем казенной палаты, с матерью и со всем нашим семейством прибыл в Орел. Когда-нибудь я расскажу подробно все мои воспоминания об Орле и орловской жизни 1826–1827 годов, проведенных мною там, а теперь ограничусь в сем рассказе исключительно только тем, что тесно связано с воспоминаниями моими об Иване Степановиче Клероне. Дело в том, что покойная моя мать, которой я лишился лишь в апреле 1871 года, когда она умерла на 85 году от рождения, имела все предрассудки своего времени, почему считала, что мальчик de bonne maison[964] должен непременно мастерски фехтовать и ловко и грациозно ездить верхом. Почти этим одним, с придачею также танцев и французского языка, она ограничивала свои понятия о мужском воспитании. Это бывало, помню, нередкою причиною пререканий ее с моим отцом, человеком для своего времени очень образованным и некогда отличным офицером квартирмейстерской части, почему он и был выбран Беннигсеном в его адъютанты. Еще в Петербурге мать моя устроила так, что я с двенадцатилетнего возраста брал уроки фехтования сначала на рапирах, а потом на эспадронах у Гризье, Вальвиля и Севербрика, превосходнейших тогдашних фехтмейстеров[965]. Вместе со мною в Орел привезены были все мои фехтмейстерские доспехи. Провинциалы удивлялись этому арсеналу вице-губернаторского сынка, предназначавшегося, однако, в гражданскую службу; а матушке моей это их удивление было как нельзя более по нутру, только она беспокоилась о том, что ее сынок не встретит в Орле достойных для себя состязателей. Между мальчиками, моими одногодками, встреченными нами в домах разных губернских чиновников-аристократов, т. е. занимавших должности не ниже советника различных палат и управлений, действительно были все какие-то увальни, откормленные тельцы, не имевшие и понятия о том, что такое за штука даже рапира, точно так, как я не знал ничего об обращении с охотничьим ружьем и с рыболовным неводом, снарядами и орудиями, хорошо знакомыми на практике маленьким губернским Немвродам[966]. Но в числе моих сверстников был сын гражданского губернатора Петра Александровича Сонцова, пятнадцатилетний паж на домашнем воспитании, в блестящем пажеском мундире. Этот юноша по роду воспитания своего мог быть мне соперником в военном искусстве du tir des armes[967]; однако оказалось, что маменька monsieur Dmitry, милая, добрая и любезная Екатерина Дмитриевна, урожденная Черткова, была не одного мнения с моей родительницей и находила, что фехтованью и верховой езде сынок ее успеет выучиться в Пажеском корпусе, почему налегала в особенности в его блестящем воспитании на языки французский, немецкий и английский, в которых monsieur Dmitry эксселировал[968], равно как в салонных танцах, преподаваемых ему и его сестрам балетмейстером публичного крепостного театра графа С. М. Каменского уморительным немцем Дертейфелем[969], постоянно везде являвшимся в черных шелковых чулках, коротких штанах (culotte) и лакированных башмаках с резиновою подошвою, для легкости, при громадных позолоченных пряжках. Серьезным соперником мне в деле фехтованья только мог быть другой юноша, шестнадцатилетний драгунский прапорщик с синим воротником и такими же лампасами, бледный блондин, вялый и насмешливый, только что вышедший из пажей Александр Николаевич Бороздин, брат той блестящей двадцатипятилетней mademoiselle de Borozdine – прелестной и высокостройной, горделивой брюнетки, которая была во всей силе слова царицей тогдашнего орловского общества, а с тем вместе сын генерал-адъютанта, генерала от кавалерии, андреевского кавалера Николая Михайловича Бороздина[970], проживавшего в то время уже года два в Орле в качестве командира Драгунского отдельного корпуса[971], состоявшего из восьми полков, расположенных по Орловской и Воронежской губерниям, и имевшего главную квартиру в г. Орле, где гарнизоном стоял Московский драгунский полк с розовыми воротниками и розовыми лампасами, при белых пуговицах. Сынок корпусного начальника числился в Кинбурнском полку, стоявшем в Мценске, а состоял за адъютанта у дивизионного начальника первой дивизии, помнится, генерал-лейтенанта Загряжского, ежели не ошибаюсь[972]. Юноша этот в своем офицерском мундире, будучи двумя годами меня старше, смотрел на меня с насмешливым презрением, как на ребеночка, начинавшего носить атласный галстух и ходившего в полуфрачке, т. е. в куртке с фалдочками. Он был хороший музыкант, почему отец мой, страстный любитель музыки и сам отличный пианист, приглашал его нередко на свои музыкальные вечера, всегда оканчивавшиеся довольно роскошным ужином. Раз как-то этот Александр Николаевич Бороздин рассказал у нас за ужином о тех assauts d’armes[973], которые при содействии превосходного фехтовальщика, француза Клерона, почти ежедневно, но в особенности по воскресеньям бывают у командира Московского драгунского полка полковника Бестужева. При этом, разумеется, юный прапорщик не упустил случая сказать, что Клерон умеет мастерски биться на шпагах и на саблях, да и превосходный берейтор. Это обстоятельство и в особенности надежда, что Клерон может обучать ее сына верховой езде, сильно заинтересовали мою мать, которая тотчас устроила так, чтобы в следующее же воскресенье ее Wolo[974] был непременно в числе фехтующей молодежи в зале дома Дунаевского, огромнейшей из всего города, где квартировал тогда полковник Бестужев, командир Московского драгунского полка.
Этот полковник Бестужев, надо вам сказать, был чудак, нелюдим, враг провинциальных вечеров, пикников, завтраков, обедов и спектаклей. Он жил уединенно и положительно не имел иной семьи, как только общество офицеров своего полка, которые страстно его любили, уважали, а с тем вместе и боялись, хотя нисколько не опасались, однако, вольною рукою черпать из его, казалось, неистощимого бумажника, потому что он был очень и очень богат и дом его был постоянным приютом и даровою гостиницею всех офицеров, большая часть которых, люди небогатые, пользовались при том и его конюшнею, на которой стояло до тридцати прекрасных верховых коней разных мастей, так как в те времена армейские драгунские полки имели
