Катарина - Кристина Вуд

котлы, хоть и ни в чем не провинился. Я до слез была благодарна ему за то, что он просто был рядом. За поддержку, за его ободряющую веселую улыбку и горящие голубые глаза, которые лучами солнца озаряли любой хмурый день. Но еще больше, чем моя благодарность к нему, с каждым днем росло непонимание — отчего я заслужила подобное? Неужто он так отчаянно любил меня, что был готов отправиться за мной на верную смерть?

Горько становилось на душе только лишь от того, что я была не в силах ответить ему взаимностью… И дело было даже не в Мюллере, а в том, что не могла я всю жизнь прожить с Ванькой только из-за жалости и чувства благодарности к нему. Ну не могла я так душу свою терзать, не могла…

— Не знаю. Даже думать не хочу о подобном, — призналась я, нахмурившись по привычке. А потом резко перестала намывать трехсотлитровый котел и уставилась на него в упор. — Вань, прости меня… Ты не должен был бежать за мной в прачечную, да и помогать не должен во время ночных дежурств. Зачем тебе это? Поспал бы по-человечески, а не пару часов до подъема…

— Брось, Катька, не тебе решать куда мне идти, — отмахнулся парень, и мне показалось, что в его голосе на мгновение промелькнуло раздражение. — Я сам пошел за тобой… добровольно, а не под дулом пистолета. И потом… мне проще так, когда я вижу тебя своими глазами, чем когда неизвестно где ты и что с тобой. Может я уже решил, що цель моей жизни — твоя безопасность?

— Скажешь тоже… — смущенно отозвалась я, опустив взгляд, и принялась домывать тот несчастный котел. — Мне просто… — я тяжело выдохнула, покачав головой. — Я просто хотела сказать тебе спасибо. За все. И прости меня, что ударила тебя тогда, еще в поместье Шульц.

— Да полно тебе, Катенька, — ответил Иван с добродушной улыбкой. — Давай не будем о грустном. Ты уже не раз извинялась. Лучше скажи мне, що ты первым делом сделаешь как только на родину вернешься?

Я улыбнулась кротко и ответила спустя пару минут:

— Поначалу родственников обниму… крепко-крепко. Потом скорее всего в деревню свою съезжу, мало ли чего там осталось. А после… после в мединститут поступать буду. Людям буду помогать. Хоть так долг родине отдам… А ты? Уже придумал чего?

— Раз уж ты уже все продумала, это хорошо, — с улыбкой в голосе ответил Ванька, но лица я его не видела за широким котлом. — А я с тобой буду, Катька. Душа моя с тобой будет всегда.

Я тогда отмахнулась от него с глупой улыбкой, словно от назойливой мухи, не придав значения его словам. Знала бы я тогда, что они пророческими окажутся…

* * *

Шли однотонные дни и недели в прачечной. Все сливалось в единый однообразный поток. Прошло католическое Рождество и наступил новый 1945 год. В новогоднюю ночь мы все в тайне молились, чтобы тот год поставил твердую точку в кровопролитной войне. Январь прошел относительно спокойно: я уже привыкла к наказаниям, к тяжелой работе, внезапным ночным дежурствам и беспределу со стороны надзирателей… И почти привыкла, что каждую неделю из здания вывозили по одному телу, в особо тяжкие дни и по два.

Однажды морозным февральским утром, когда находилась я в прачечной на тот момент ровно двенадцать месяцев, Генрих Кох лично зашел за мной в постирочный цех. Когда он подошел ко мне, вся работа прачечной мигом приостановилась, чтобы хоть одним глазком поглядеть что же будет происходить дальше.

— Собирайся, тебя ожидают, — равнодушно процедил он громко, чтобы я наверняка услышала его приказ сквозь шумные стиральные машины.

Я замерла посреди цеха с кипой грязной солдатской одежды и изумленно захлопала ресницами.

— Как ожидает… Кто? — недоуменно воскликнула я, ощутив, как страх постепенно подкрадывался на цыпочках.

— Какая тебе разница? Полковник ожидает, — раздраженно ответил Генрих привычным писклявым голосом, недовольно сомкнув тонкие губы.

Я с ужасом распахнула глаза, мысленно представив, что еще одну встречу с Кристофом попросту не переживу. Да и что ему вновь понадобилось от меня?! Три месяца не трогал и тут опять?

Одежда тут же повалилась на пол, и руки мои беспомощно обмякли вдоль туловища.

— Я никуда не пойду, — твердо изрекла я, глядя в хитрые глаза начальника.

Ему явно не понравилось мое сопротивление, потому как он тут же громко и властно воскликнул:

— Охрана!

Два полицейских подбежали и грубо схватили меня за плечи, насильно уводя в сторону выхода. Я растерянно обернулась и столкнулась с обеспокоенным взглядом Ивана. Но в тот же момент командир подозвал его к себе, и они вместе незаметно улизнули из сортировки, маскируясь в постирочном цехе между гудящими машинами.

Когда меня насильно вытолкнули в коридор административного здания, меня вдруг охватила дикая паника. Узкие стены давили на виски, в груди заканчивался воздух, и я начала отчаянно сопротивляться. Сама себе удивилась я тогда, что появились у меня вдруг силы на это. Полицейские лишь стиснули мои руки, отчего я болезненно вскрикнула, но продолжили волочить мои ноги по полу.

— Вы не понимаете! — закричала я во весь голос сквозь слезы. — Он убьет меня! Пожалуйста… Пожалуйста, прошу вас! Не нужно!

— Если не пойдешь к полковнику, у меня будут проблемы, — прошипел Генрих, на мгновение оглянувшись на меня. — А если у меня будут проблемы, значит и тебе будет несладко.

Начальник прачечной отворил дверь своего кабинета и терпеливо дождался пока меня насильно затащат вовнутрь. А после поклонился, уклончиво улыбнулся и произнес свойственным ему писклявым голосом:

— Как и просили, штандартенфюрер, в целости и сохранности…

Мужчина молча разглядывал рыбок в аквариуме, словно видел их впервые. Я уловила лишь его руки, закрепленные позади, и спину, облаченную в темно-серый китель. Глаза успели заметить все те же знакомые погоны полковника, и меня всю затрясло от страха.

Генрих Кох и два охранника благополучно вышли из помещения, прикрыв дверь, а я беспомощно обмякла возле стенки, тяжело дыша. Ожидание собственной смерти — во многом хуже самой смерти.

Офицер развернулся, и я едва устояла на ногах, взглянув на него украдкой.

Это был не полковник Нойманн.

Это был Мюллер.

Глава 30

Первые мгновения казалось, что это был сон. Настолько правдоподобный, что реветь хотелось по-настоящему, да и коленки испуганно дрожали как наяву. Я боялась пошевелиться, боялась открыть рот и невольно спугнуть тот миг, что подарила мне жизнь.

В тот день бог смилостивился надо мной.

Стоило Мюллеру развернуться и