Йерве из Асседо - Вика Ройтман

Фридман обстоятельно и аккуратно оторвал листок из блокнота и написал: “Assez d’eau!”

– Как это переводится с французского, госпожа Комильфо? – Не дождавшись моей реакции, Фридман сам себе ответил: – “Воды достаточно!” И стал бывший турецкий Хаджи-бей, по воле Екатерины, называться французской фразой, прочитанной наоборот, “Одесса”. Власть имущие всегда любят все переворачивать слева направо и заставлять подчиненных следовать их нарочито абсурдным решениям, ведь это их способ укрепить власть. А посему, уважаемая госпожа Прокофьева, я ваше прошение отклоняю и приказываю вам воротиться в комнату под номером 1 и продолжить свое доселе успешное проживание с госпожами Белецкой и Зимельсон.

Боже, а мне всегда казалось, что это я придумала Асседо.

Глава 40

Достояние общественности

Я покинула кабинет командира мочалок с улыбкой. Беседа с Фридманом меня умиротворила и заставила уверовать в мою вхожесть в Пардес – в тот Гранатовый Сад, где буквы, слова и смыслы сами тебя находят. Там то, что как будто было придумано тобой, оказывается уже существующим, открывшимся тебе при помощи чудесного пророчества. А еще опять подумалось о том, что в Деревне грань между реальностью и воображением размывается, и если восемь месяцев прожить в одном и том же месте с одними и теми же людьми и редко выезжать, начинает мерещиться, что сама жизнь выстраивается в сюжет из книги. Возможно, это оттого что сюжеты намного стройнее и предсказуемее, чем жизнь, и с ними проще.

Шла я медленно и неспешно, внимательно разглядывая цветочки, веточки, листочки, птичек, бабочек, садовников, дворников, мадрихов, учителей и местных учеников, опаздывающих на автобус домой, выискивая в них сакральную суть. Все заботы казались мелочными, обыденными и недостойными внимания. Даже Натан Давидович. Даже тот факт, что Аннабелла посмела посягнуть на мою святая святых. В конце концов, она призналась, что ей было интересно, а это не лишено приятности.

Зря я на нее наехала. То есть не зря, конечно, потому что совести и порядочности у нее не было ни на йоту, но я ударила ее ниже пояса и поэтому попрошу у нее прощения, когда вернусь в комнату. Но сейчас мне возвращаться не хотелось. Мне хотелось дышать Пардесом.

Да, Влада Велецкая была моим первым читателем. Она лишила меня писательской девственности. Но сорвала она мой первоцвет, не спросив моего согласия. Подобно ей самой, я оказалась жертвой насилия. Только кто же способен такое понять в почти шестнадцать лет?

Фриденсрайх фон Таузендвассер, имя которого – “тысяча вод”, был хозяином тысячи рек, озер, ручьев и прудов в том благословенном краю, где пресной воды было недостаточно, – разве я в свои почти шестнадцать могла такое придумать? Об этом мне нашептали высшие силы, хранители всех букв всех языков. Все остальное ерунда.

Так что я пошла бродить по моему личному саду. Обогнула здание начальников и директоров, по аллее спустилась к будке с охранником, посмотрела издалека, как непогрешимый часовой, прислонившись к окну каморки, высматривает проезжающие за воротами машины. Потом миновала теннисный корт, эвкалиптовую рощу, подошла к сельскохозяйственному отсеку, где две лошади, несколько коз и семь куриц паслись на травке, а сегодняшние дежурные по животным Соня и Берта развалились на пластмассовых стульях, оголив животы, и, несмотря на закат, пытались загореть. Я побродила в тени деревьев, послушала журчание фонтанчиков и посмотрела на рыбок, плавающих в водоемчиках.

Потом поднялась на обзорную площадку и поглядела на опоясанный стеной Град Обетованный, издали похожий на выпуклую средневековую карту самого себя. Старый город был небольшим, но безгранично растянутым во времени, и я представила себе огнегривого льва, бредущего вокруг стен рядом с многооким буйволом и золотой форелью. А над ними раскинулись белые крылья орла.

Я загадала, что если Пардес действительно существует, если я вхожа в его высшие откровения, если иерусалимская Деревня способна творить чудеса, пусть сейчас на площадке за моей спиной появится Тенгиз, и зажмурилась.

Я посчитала до десяти, открыла глаза и обернулась.

За моей спиной никого не было, кроме кустов, деревьев и двух фонарей.

Солнце зашло, похолодало, и следовало вернуться в общежитие, что я и сделала.

А когда зашла в нашу комнату, Пардес явил мне свою дьявольскую сторону.

Правду говорят еврейские мудрецы: не смей входить в Гранатовый Сад, пока не стукнет тебе сорок лет, иначе порубишь все посадки, сойдешь с ума или, может быть, даже сдохнешь на месте, так и не вернувшись обратно.

Лучше бы я сдохла, честное слово, – я уже знала, что сумасшествие куда страшнее.

Придумала ли я, что по моем возвращении в первую комнату общаги Деревни Сионистских Пионеров мадемуазель Влада-Аннабелла фон Велецкая-Крафт лежала на моей кровати в некартинной позе? Вообразила ли, что на мой возмущенный возглас она не отозвалась? А если не я, то кто сочинил, что, когда я попыталась ее свергнуть с моего личного пространства, она не шелохнулась, и что лицо у нее было цвета мокрого асфальта, и что рядом с ее рукой лежал исписанный не мной лист бумаги?

С таким же успехом я могла собственноручно столкнуть ее с самой высокой колокольни Ильичевска, города в Одесской области, в котором, как я подозревала, не существовало высоких колоколен, но суть вещей бы не изменилась. Несуществующая колокольня оказалась такой же реальной, как выдуманная изнанка Одессы.

– Влада! – заорала я. – Влада, что с тобой? Проснись!

Но Влада не проснулась, потому что она не спала.

Мой взгляд упал на помятый листик бумаги и выхватил фразу: “Меня убила Комильфо”.

Кошмарная жуть захлестнула меня.

Юра, Арт, потом Милена, а теперь вот это… И все из-за меня.

Я заорала во всю мощь своей глотки и вылетела за дверь, тут же столкнувшись с Фридочкой, направляющейся с мешком грязного белья в стиральный отсек.

– Здрасьте, – сказала Фридочка. – Опять приехали. Что на этот раз?

– Аннабелла… Влада… Она умерла!

– Что?! – Фридочка выронила мешок со стиркой.

Я схватила ее за руку и потащила в нашу комнату.

Домовая, трезво оценив ситуацию, бросилась к Владе и сперва проверила ее пульс, а потом тоже заорала:

– Вызови скорую!

Я побежала, но тут же вернулась:

– Какой у скорой телефон?

– Сто один!

Провожаемая взглядами безликих одногруппников, я влетела в кабинет вожатых и набрала номер. Я заорала голосу в трубке, что в Деревне… К своему удивлению, я не знала, как будет на иврите “самоубийство”. Более того, весь остальной иврит вылетел из моей головы, и тут я поняла, что ору в трубку по-русски, описывая лицо цвета мокрого асфальта и некартинную позу усопшей.

– Я тебя