По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

Он шумно отхлебнул чая.

– Мм, душистый… – Взглянул сквозь чистые стекла на девушку, все не сводившую ореховых глаз с него. – Не знаю, не знаю, – с раздражением повторил он. – В Смоленске их тоже собрали еще в августе.

– Где?

– В Садках за Днепром. Тоже выгнали оттуда жителей, ну из домов, а евреев туда заселили и запретили куда-либо без разрешения выходить.

– Это этот… Меньшагин твой?

– Он не мой. Бургомистр. Гетто устроила немецкая комендатура. Бургомистра только уведомили об этом. Он, наоборот, как-то помогает им.

– Кому?

– Евреям в Садках. В его распоряжении оказалось много соли, в Крестовоздвиженской церкви, это, знаете, сразу за Днепром? Потом в башне Веселухе. И он им отпускает много соли для обмена, хотя это и запрещено.

– И что?

– Ничего. Водят их на какие-то работы.

– А дальше?

– Неизвестно. Это при Сталине всё пытались расписать по пятилеткам.

– А мне кое-что известно, – сказала Анна.

Илья и Пелагия Сергеевна смотрели на нее. Анна водила пальцем по краю чашки, сдвинув брови. Платок сполз у нее на шею, щеки зарумянились, ореховые глаза наполнились тем прежним чудесным светом. Илья глядел на нее неотрывно.

– Мама, и тебе тоже, – произнесла Анна, взглядывая на Пелагию Сергеевну. – Лёвка Смароков об этом говорил во всеуслышание, прямо здесь, у нас.

Пелагия Сергеевна смутилась, отвернулась к окну.

– Что он говорил? – спросил Илья.

– Что в Любавичах всех евреев тоже сперва в таком отведенном месте содержали, в нескольких хатах, а совсем недавно их всех расстреляли.

– Это ерунда, – ответил Илья, допивая чай и вставая, отодвигая стул. – Слухи. Много он знает, ваш Лёвка.

– Скорее он ваш, – ответила Анна.

Илья метнул на нее взгляд сквозь блеснувшие стекла очков.

– Говорю, евреи в Садках с августа. И ничего с ними не произошло. Про Любавичи я ничего не слышал. Ладно, мне пора. Постараюсь что-то придумать с переездом. То есть с перевозом ваших вещей.

И он надел куртку, застегнулся, светлую кепку вертел в руках, глядя на Анну.

– Жаль, что сорвалось с поездкой… – проговорил он.

– И ни к чему, – возразила Пелагия Сергеевна. – Что Господь ни делает, все к лучшему. Зачем мотаться туда-сюда.

– Ну… А что если вам вообще переехать в Смоленск? – вдруг спросил Илья. – Правда, у меня комнатка совсем крошечная… Неподалеку от Вознесенского монастыря.

Пелагия встрепенулась.

– Так и мы там жили неподалеку до переезда сюда. Из окон всегда собор Успения Божией Матери видели… На Казанской горе жили.

– У нас ведь работают больницы, – продолжал Илья.

Анна покачала головой.

– Я никуда не поеду.

– Почему?

– Я здесь нужна.

– Кому?.. – Илья досадливо крутанул головой. – Какие-то комсомольские речи… Ты же не вступила. Не приняли, как дочь бывшего служителя религиозного культа.

Из комнаты донесся бой часов. Илья махнул рукой и нахлобучил кепку.

– Пойду! Еще свидимся! Спасибо!

И он торопливо вышел, злясь на себя, на отца, на всё, и… и, главное, на то, что так торопливо попрощался, не обнял Аню, не сказал ей все, что хотел сказать, все, о чем думал эти дни и ночи.

Это было скверно! Так уходить…

Он шагал по грязной улице и оглядывался на дом фельдшера, на озеро, сиявшее за ним солнечной синей громадой, и сердце его сжималось от неясного, но неотвратимо грядущего горя.

Но нет!

Просто слишком много на него сегодня свалилось. И злые глаза, слова отца омрачали все, радость встречи с Аней.

И это надо было пережить, осилить.

48

Когда автомобиль выехал из села, справа, на западе догорал яркий лихорадочный красный закат, а слева леденела предночная синева. Автомобиль быстро покатил между ночью и дотлевающим днем, подрагивая на выбоинах, басовито урча, с выключенными фарами. Водитель, средних лет невзрачный немец с нависающими над глазами толстыми бровями, вначале и зажег фары, но Фурман тут же резким приказом погасил их.

Фурман выглядел недовольным. Илья слышал, как до этого он явно выговаривал Палену за задержку.

Некоторое время ехали молча.

Вскоре автомобиль притормозил у сторожевого пункта. Приблизившийся к автомобилю солдат, только заглянул в окно и выкинул руку в фашистском приветствии.

Автомобиль тронулся и покатил дальше.

Фурман что-то сказал. Пален отвечал.

Замолчали.

– Герр Фурман снова засомневался, хорошо ли было оставить здесь племянника, – наклонившись к Илье, проговорил негромко Пален. – Но я ответил, что под присмотром вашей подруги ему ничего не грозит.

По обе стороны от дороги простирались поля. А за полями чернели макушки лесов.

Фурман что-то сказал.

– Хорошо, что эти леса далеко, – перевел Пален.

Фурман снова заговорил, полез в карман шинели, достал пачку сигарет, закурил.

– Он говорит, что эти елки вдалеке похожи на монахов, – сказал Пален. – Не поэтому ли Россию называли Сакральной Русью?

Фурман снова оглянулся и что-то сказал. Пален ответил:

– Danke, Herr Sturmbannführer Furman.

И достал свои сигареты, протянул пачку Илье. В автомобиле стало дымно. Только водитель так и не закурил, хотя тоже был курящим. Илье ничего не хотелось говорить. Все его мысли неслись назад, в Касплю. Он снова и снова думал о родителях, ругани отца, вспоминал лицо Ани с ореховыми глазами, перебирал подробности встречи с бывшим одноклассником Лёвкой Смароковым, сильно изменившимся с тех пор, когда он его последний раз видел. Это уже был не прежний смешливый парень, а ражий мужик… нет, не мужик в старом понимании… то есть, по сути, да, сельский мужик, крестьянский сын, а по виду – действительно какой-то князь Серебряный. И дело не только в бородке, но и в том, что появилась в нем властность… Хотя на этот раз ему пришлось подчиниться. Но ясно было, что свою власть он еще проявит.

И это Илью пугало. Он жалел, что племянника Фурмана так и не забрали. Как бы он хотел, чтобы сейчас рядом сидела Аня. Увезти ее подальше от Смарокова и прочих, от Гаховича – этот произвел на него самое тягостное впечатление. Бывший учитель с глазами палача. Наверное, и Смароков рано или поздно станет таким же. Это он еще пока не набрал сил полностью. Может, метит на его место – начальника полиции.

Внешне Каспля не так уж изменилась. Те же дома, силуэт Казанской церкви, тополя и сады, огороды, озеро, лодки, река. Нет привычного моста. Сгорели некоторые дома. Но в целом все такое же.

А уже трудно представить себе детство, прошедшее здесь… за горою. Он принялся вспоминать эти строки большого стихотворения смоленского журналиста Твардовского, написанного и опубликованного не так давно:

И повеяло летом,

Давней, давней порой,

Детством, прожитым где-то,