Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

Наиболее обширную и уже не раз цитировавшуюся рецензию на книгу опубликовал в журнале «Русское богатство» Л. Я. Штернберг. Отмечая «грехи автора, — грехи газетного фельетониста, человека минуты, с сильным рефлексом, но слабым неразборчивым анализом», он тем не менее пришел к выводу, что «грехи эти приходится отодвинуть на задний план перед заслугой честного, правдивого изображения великого зла Сахалина»[695]. И другой «сахалинский свидетель», семь лет проведший на острове доктор Н. С. Лобас, в предисловии к своей книге о каторге подчеркнул, что очерки Дорошевича «превосходно рисуют сахалинскую действительность со всеми ее повседневными жестокими мелочами». Он считает, «что книги Чехова и Дорошевича должны быть настольными книгами всех тех, кто пожелал бы познакомиться с русской каторгой и ссылкой»[696]. Газета «Русские ведомости» писала: «Книге г. Дорошевича можно дать различные определения. Можно сказать, что это большое, яркое стихотворение в прозе, проникнутое тяжелым настроением, навеянным впечатлениями каторги, что это красноречивая защита угнетенного человечества и столь же красноречивый обвинительный акт против всего, что стремится уничтожить в человеке человека, что это — иллюстрация к положению, отрицающему спасительность страдания и доказывающему, наоборот, его ожесточающую способность, что это, наконец, изображение погибающей силы <…> Этой характеристикой духовного мира сахалинских обитателей — характеристикой не слащавой, а в большинстве случаев резкой и сильной — автор нередко привлекает к ним сочувствие и всегда внимание читателя»[697]. А. Столыпин в «Санкт-Петербургских ведомостях» писал о «только что изданной книге»: «Это свод описаний Сахалина, которыми все зачитывались в фельетонах „России“. Вновь перед вами мелькает галерея унылых преступных лиц, потрясающих картин человеческого падения и бесправия, оплаканные ледяными слезами сурового острова <…> Очерки, собранные в книгу, дополненные прекрасными иллюстрациями, производят, если так можно выразиться, еще более сгущенное впечатление»[698].

Особый интерес представляет отзыв известного юриста, будущего крупного кадетского деятеля и управляющего делами Временного правительства В. Д. Набокова (отца знаменитого писателя), включившего оценку «Сахалина» в обзор «уголовно-юридической литературы». Отметив, что «вместе с книгой А. П. Чехова это наиболее талантливое, подкупающе правдивое и неотразимо убедительное свидетельство о банкротстве сахалинской каторги», рецензент полемизирует с обвинениями Дорошевича в «сгущении красок, в отсутствии объективности, в стремлении к литературным эффектам». Он подчеркивает: «По этому поводу мы должны заявить, что на всем пространстве книги г. Дорошевича мы не встретили ни одного факта, ни одного наблюдения, которое бы расходилось с многочисленными официальными данными насчет Сахалина. Заслугу автора следует видеть в том, что он сумел из массы отдельных фактов и наблюдений, собрав и сгруппировав их, создать страшную картину. Такие книги будят общественную мысль, вызывая в ней сознание того, что так дальше нельзя»[699]. В известной степени отзыв Набокова спорит с рецензией в «Новом времени», традиционно отрицательно относившемся к Дорошевичу. Признавая, что «бытовая сторона каторги очерчена г. Дорошевичем достаточно полно», что книга «в тех ее частях, где он описывает со слов преступников их признания, их характерные словечки и т. п., является „человеческим документом“», ее автор Н. Н. Вентцель одновременно упрекает журналиста в отсутствии «вдумчивого, глубокого проникновения в душу преступного человека», в том, что «громкие фразы и трескучие выражения заполнили всю книгу». Дорошевич, несомненно, знакомился с критическими отзывами. Третье издание «Сахалина» свидетельствует, что он учел замечания рецензента «Нового времени», касающиеся пускай и несколько преувеличенной «склонности к крикливым эффектам», «всем этим „страстям“»[700]. Об этом свидетельствуют те снятые места, которые как раз приводятся в рецензии «Нового времени».

Еще в период газетной публикации «Сахалина» получил известность отклик Льва Толстого. Осенью 1897 года в Ясной Поляне побывал сотрудник «Одесского листка» Аксель Гермониус, который сообщил, что «особенно заинтересовали маститого писателя сахалинские очерки В. М. Дорошевича». Писатель расспрашивал одесского журналиста, «долго ли пробыл В. М. Дорошевич на Сахалине и где именно побывал на острове.

— Я нарочно отбираю все номера газеты, где появляются эти очерки, — говорил Лев Толстой, — чтобы прочесть их, когда они будут закончены <…> Это очень интересно <…> Непременно прочту их»[701].

Записи биографа Толстого П. А. Сергеенко свидетельствуют, что он называл очерки Дорошевича «удивительными»[702]. Впрочем, нельзя не привести запись и другого «Эккермана» Толстого — Д. П. Маковицкого, занесшего в свой дневник 7 октября 1906 года такие слова писателя: «Я когда начал читать Дорошевича „Сахалин“, скоро отложил, потому что сейчас же почувствовал неискренность»[703]. В конце 1899 года тот же Сергеенко свидетельствует, что к работам Дорошевича Толстой «относится с живым интересом». Суворин занес в свой дневник, что осенью 1900 года Толстой говорил ему, «что Дорошевич талантлив, а Амфитеатров нет»[704]. По свидетельству журналиста А. А. Столыпина, писатель называл фельетониста, которого регулярно читал, «мой Дорошевич»[705]. Наконец, Д. П. Маковицкий 21 февраля 1905 года в дневнике приводит слова Толстого: «Дорошевич — несомненный талант. Его следовало бы избрать в Академию прежде Боборыкина и прежде Арсеньева»[706]. Первое издание «Сахалина», с которым знакомился Толстой, хранится в яснополянской библиотеке писателя.

Личное знакомство «короля фельетонистов» и автора «Войны и мира» произойдет в начале 900-х годов, когда Дорошевич начнет работать в московском «Русском слове». Его скепсис по отношению к толстовству как нравственной проповеди, проявившийся на страницах «Новостей дня», не уйдет, но в большей степени будет связан с «нашим национальным пристрастием к простачкам, будто бы вещим, и юродивым, будто бы загадочным». Он скажет об этом в 1916 году в беседе с философом В. Н. Сперанским: «Я сам крепко предубежден против подобных полевых цветов и большею частью вижу в них не те безыскусственные, но ценные растения, которые Толстой символизировал в лице своего чудесного Хаджи Мурата, а самые обыкновенные репейники, да еще изрядно ядовитые порою вдобавок. Впрочем, наклонность отыскивать откровенную мудрость у каких-то вещих простачков и благоговейно прислушиваться к косноязычному лепету разных там Сютаевых и Бондаревых свойственна не только нам, русским <…> Этот извращенный вкус порождается и внедряется церковно-монархическим строем вообще»[707].