Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

Однако это не мешало Дорошевичу понимать и ценить значение Толстого не только как художника, но и как великого духовного авторитета в жизни России. Именно поэтому в фельетоне «Толстой и сегодняшний день» он подвергнет саркастическому осмеянию всевозможных «интервьюеров» и «визитеров», осаждающих писателя «проблемными» вопросами. «В великом сердце Толстого нет места для индифферентизма. Но это не значит, что „к человеку, думающему над вечностью“, следует ежедневно „приступать с вопросом“ о том, „как лучше приготовить котлеты“» (IV, 22–23). Дорошевич бывал в Ясной Поляне, куда его впервые привез А. А. Стахович. В этой поездке принимал участие известный адвокат и видный думский деятель В. А. Маклаков, вспоминавший, что «в дороге Дорошевич подчеркивал, что во многом с Толстым не согласен, не намерен ему поддакивать и хотел поспорить с ним о Шекспире, которого Толстой не любил. Дорошевич отношением его к Шекспиру возмущался и был достаточно зубастым и самоуверенным человеком, чтобы мнения своего не скрывать». Впоследствии Стахович рассказал Маклакову, «что Дорошевич перед Толстым „скиксовал“». А в ответ на вопрос самого Маклакова «признался, что, глядя на Толстого, потерял смелость с ним спорить: „Вы бы посмотрели на его глаза“»[708].

Трудно сомневаться в том, что в беседах, которые вели журналист и Лев Николаевич, среди прочего возникала и, возможно, преобладала сахалинская тема, к которой — тюрьма, каторга — автор «Воскресения» был неравнодушен. 3 января 1909 года Толстой подарил Дорошевичу лондонское издание этого романа со своим автографом[709].

Конечно же, не мог не интересоваться сахалинскими очерками Дорошевича Чехов. 29 сентября 1901 года, во время пребывания писателя в Москве, Н. В. Тулупов посылает ему, исполняя поручение Сытина, «гранки и рисунки „Сахалинских очерков“ Дорошевича»[710]. Наверняка это отклик на просьбу самого Чехова, заинтересованного в скорейшем ознакомлении с книгой коллеги. Безусловно, он следил и за газетными публикациями сахалинских материалов Дорошевича, что подтверждают воспоминания репортера киевской газеты, встречавшегося с Чеховым в Ницце в январе 1901 года: «Когда разговор коснулся русской прессы, А.П. особенно хвалил Власа Дорошевича за его наблюдательный и остроумный талант, особенно выразившийся в его очерках о Сахалине»[711]. Зять Гиляровского искусствовед В. М. Лобанов в 1961 году сообщил литературоведу М. В. Теплинскому: «По нашим семейным преданиям и рассказам Владимира Алексеевича, А. П. Чехов хвалил книгу за „смелое осуждение действительных язв“»[712].

Чехов симпатизировал Дорошевичу как человеку, любил встречаться и беседовать с ним. Журналист А. С. Яковлев свидетельствует, что «Чехов вообще очень любил Дорошевича и считал его одним из самых талантливых фельетонистов»[713]. Артисту Павлу Орленеву запомнились встречи с Дорошевичем и Чеховым на ялтинской даче Антона Павловича весной 1901 года: «В это же время в Ялте находился и Власий Михайлович Дорошевич. Он тоже бывал у А.П., который любил его и часто смеялся над его остротами»[714]. И. А. Бунин вспоминал, что до его приезда в Ялте жил «Дорошевич, умом которого Чехов восхищался»[715]. Конечно же, в разговорах во время этих встреч они не могли не касаться Сахалина.

Сахалин оказался магнитом, который не отпускал, притягивал к себе и годы спустя после поездки. В 1902 году во время очередного восточного путешествия (Китай, Индия, Япония) Дорошевич второй раз побывал на Сахалине. Судя по всему, это был краткий по времени заезд на остров, о нем не сохранилось никаких прямых свидетельств. С новым запасом впечатлений скорее всего связана публикация третьей части сахалинских очерков «В рудниках», начавшаяся в январе 1903 года, после выхода отдельного издания «Сахалина». Очевидным было желание расширить книгу, что подтверждают и публикации отдельных очерков, не примыкающих тематически к циклу «В рудниках», но имеющих подзаголовки «Третья часть „Сахалина“» или просто «Сахалин». Трудно говорить о том, что помешало осуществлению этого замысла. Журналистская текучка, нахлынувшие события первой революции…

Но сама сахалинская тема не ушла. Она продолжала развиваться, воплощаться в разнообразных публикациях. Очерк «Крепостное право в XX столетии», как уже говорилось, был приурочен к сорокалетию манифеста об освобождении крестьян с целью показать, что есть еще «кусочек» территории России, где крепостные порядки сохранились полностью. Дорошевича волнует судьба приговоренного к каторжным работам молодого Александра Кара, и он не может не вспомнить о том, как сложилась жизнь только что умершего бывшего каторжанина Карла Ландсберга, смолоду усвоившего «победительную» философию героя романа Достоевского «Преступление и наказание». Когда в 1901 году в Александринском театре поставят спектакль по пьесе И. Н. Потапенко «Лишенный прав», герой которой, отбыв наказание на каторге, возвращается «умиротворенный, успокоенный, обновленный и возрожденный», он спросит в столь неподходящей для подобных вопросов театральной рецензии, «в какой из сахалинских тюрем» тот находился и «кто при той тюрьме был палачом». Потому что ему хорошо известно подлинное «назначение Сахалина». Потому что «романтическому представлению о страданиях» в реальной жизни противостоят розги, плети, приковыванье к тачке, принудительные работы, «повиновение диким смотрителям и надзирателям»[716]. Зная это, он пытается (на страницах газеты) вырвать из каторжной системы неправедно осужденных людей — Александра Тальму, Анну Коновалову. И ему это удается — несправедливые приговоры отменяются. И, конечно, есть его заслуга в отмене жестоких телесных наказаний, о которых он так много и упорно писал не только как о насилии над человеком, но и как об уродливом искажении облика самой власти. Его некролог плети сахалинского палача Комлева «Это было» (посылку с этим «страшным подарком» он получил от доктора Лобаса) — это попытка подвести некую черту под тем периодом жизни России, который уже «принадлежит только истории»[717].

И как он надеется, что пришедшая на остров русско-японская война, пробудив патриотические чувства, сделает из каторжан ополченцев и заставит начальство увидеть в них людей с собственным достоинством, граждан своей страны (статьи «Сахалин и война», «Сахалинцы»). Не мог он не заметить посвященной Сахалину книги доктора Н. С. Лобаса, в «Русском слове» появляется его рецензия, проникнутая глубочайшим уважением к личности и труду «сахалинского Гааза»[718]. Своим сахалинским опытом измеряет он и пенитенциарные системы в уже упоминавшихся очерках о японской и французской каторге.