Бегом на шпильках - Анна Макстед

А сам Энди… Он ведь до сих пор от нее без ума — это и ежу понятно. Нет, не хочу, чтобы они встретились. Тогда ее образ, возможно, со временем поблекнет, а потом и вовсе сотрется из его памяти. Но как, почему, когда, — черт, черт, черт, — как так получилось, что Порочная Бывшая вдруг стала моей подругой? О боже! Энди ведь думает, что она до сих пор замужем! А теперь — по какому-то уродливому капризу судьбы — Порочная Бывшая вдруг оказывается крестной феей: доброй, милой, ласковой, раскаявшейся во всех своих грехах (по крайней мере, в том, что бросает своих мужей в последнюю минуту)? Это же так несправедливо! Порочные Бывшие по определению должны оставаться порочными на все сто. Тогда ты точно знаешь, как себя с ними вести. Можешь с чистой совестью их ненавидеть, можешь желать им зла, можешь надеяться, что молоко их жизни рано или поздно скиснет и свернется, — и все потому, что ты прекрасно знаешь: они — воплощение Порока и должны получить по заслугам.

Господи, я знаю: она снова западет на него. Снова увидеть Энди — это для нее все равно что влезть в любимые, обшарпанные кроссовки после энергичной, мучительной пляски в новых кричаще-красных лакированных туфлях на шпильках. Мне кажется, что я сейчас смотрю «Челюсти». Тот кусок, где люди в маленькой лодочке, ночью, посреди моря: подвыпившие, они распевают песни, им уютно и весело. И фантаст в моем лице надеется, что в этой версии фильма акула вдруг решит, что еще не вполне продвинулась в своем эволюционном развитии, чтобы иметь зуб против кучки людей, — и уплывет прочь, никого так и не сожрав. А я сижу, и смотрю, и знаю, что самое худшее случится наверняка, но в душе тлеет слабая надежда, что на этот раз крутят специальную версию — для чувствительных натур, что не могут открыто смотреть в лицо реальности.

Нет, никакого чуда не произойдет. Алекс получит Энди — и это так же верно, как и то, что акула получит свою человечину на ужин. Одно лишь упрямство все это время держало их порознь. Но мне ведь тоже хочется Энди. Я хочу его потому, что он хочет Алекс. Я хочу его потому, что знаю: Алекс тоже захочет его. Я хочу его потому, что Бабс не хочет, чтобы он у меня был. Я хочу его потому, что не могу его заполучить. Но больше всего я хочу его потому, что влюбилась. Не потому, что он зарезервирован для другой женщины, а потому, что люблю его. Из всех мужчин, которых я могла бы иметь, и из тех, которых не могла бы, — из всех я люблю одного его. Я бы любила его даже на необитаемом острове, я любила бы его даже в тяжелом клиническом состоянии, я любила бы его даже, если б на всем белом свете он никому не был бы нужен, кроме меня. Я бы любила его, — а вот это уже серьезная проверка, — даже если бы моя мама одобрила его кандидатуру. А уж она-то бы точно одобрила. Я действительно люблю его.

Представляю себе наше замечательное будущее, в котором мы с Энди просыпаемся вместе, живем — вместе, любим — вместе, готовим (к тому времени я уже стану здоровой) — тоже вместе, занимаемся сексом по два раза в день (среднестатистический показатель по стране — два раза в неделю, но мы обязательно его превысим), и у меня своя студия пилатеса (потому что я очень способная, и у меня всегда все получается, за что бы я ни взялась), и это мерзкое внутреннее напряжение — оно ушло навсегда, и… Моя мечта со скрипом тормозит, поскольку в окошко настойчиво стучится суровая действительность: «Я, конечно, извиняюсь, но как же Алекс? Ведь она твоя подруга. Ее приятель Робин учит тебя пилатесу, так что ваши жизни, так или иначе, должны в какой-то момент пересечься. Алекс и Энди наверняка встретятся. И что же произойдет потом?».

В общем, я принимаю решение: лучше узнать самое худшее немедленно, чем жить в тумане неопределенности и надежды долгие месяцы.

Следующие десять минут я сижу в машине, пытаясь определить, дома ли Энди, прежде чем до меня доходит, что можно просто посмотреть, здесь ли его «воксхолл-астра». Сканирую взглядом дорогу, и — о, да, вот он, как живой, стоит и ржавеет себе потихоньку, портя идиллический пейзаж нашего района. Будь я наглой и бесстыжей, то демонстративно прошествовала бы в дом, — в конце-то концов, это мой дом, — и с порога объявила, что нам надо «кое о чем договориться» и потребовать контракта (штраф в миллиард фунтов за любое нарушение), подтверждающего, что наши эксклюзивные взаимоотношения с этого момента становятся вечными? Я закусываю губу. После весьма продолжительного «закусывания» меня вдруг озаряет. Позвоню-ка я сперва Робби.

Роюсь в записной книжке.

— Chérie! — восклицает Робби: французское слово он произносит на английский манер. — Здорово повеселились, правда?! Надо же, а ты все равно со мной разговариваешь. Наверное, понравились мои трусы? То есть надежда у меня еще есть, да?

— Это зависит от того, Робби, что ты имеешь в виду под словом «надежда», — говорю я хмуро. — Если ты имеешь в виду надежду когда-нибудь попасть на Северный полюс или лично меня, то — нет.

— Знаешь, за что я люблю тебя, Натали? Ты чудачка. Что-нибудь случилось?

Я уже, было, собираюсь рассказать ему, как все хреново, но вдруг что-то меня останавливает.

— Ничего, — тоненьким голосом блею я. — Знаешь, я… Вчера вечером все действительно было очень здорово, но получилось как-то скомканно, правда? Вот и я и подумала: а не устроить ли сегодня что-то вроде ужина? Ну, не такого, знаешь, званого ужина; просто поужинать в тесном кругу, без всяких там официозов. Поэтому я никого и не предупреждала заранее, э-э, в общем, сегодня вечером, время — в зависимости от того, как смогут мои гости. Ты, кстати, один из них.

Что? Зачем я это сказала? Ужин?! Я же ненавижу есть, когда на меня смотрят.

Как бы я сейчас хотела, чтобы у Робби было назначено свидание с его широкоэкранным теликом, которое никак не возможно пропустить.

— Я не буду спрашивать, откуда такая срочность. Просто отвечу: «да» и поставлю видик на запись.

— Отлично, просто отлично, — говорю я, сникая. — В общем, сейчас шесть, давай я приглашу остальных и, если я не перезвоню в течение двадцати минут, то… э-э… увидимся в восемь.

— Замётано.

Я отключаюсь — и вдруг чувствую какую-то тень. Поднимаю глаза: огромное лицо прижато прямо к оконному стеклу. Я чуть было не захожусь криком, но тут до меня доходит, что это — Энди. С максимумом достоинства, которое мне удается из себя выжать (это с перекошенной-то физиономией), я нажимаю кнопку и опускаю стекло.

— Ты сидишь в этой машине вот уже полчаса, изо всех сил стараясь казаться незаметной, — говорит он. — То ли я вмешиваюсь в скрытое наблюдение со стороны полиции, то ли ты меня просто избегаешь.