Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия - Андрей Рудалёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В «Семи жизнях» нашли свое отражение и трагические события в Новороссии. Фронтовой город, «прострелянный сотни раз, но не сдавшийся, похожий на Гавану», описывает он в рассказе «Эмигрант». Здесь же автор говорит о чувстве достоинства, которое присуще этому городу и его жителям: «Спокойный и только чуть сильнее нужного сжавший зубы мужчина несет откуда-то кисть подростка и бросает ее в черный мусорный пакет – бабушке с метлой в помощь».
Герой «Эмигранта», одноклассник Роберт, оказался на другой стороне. Устрашающего вида человек с наколкой в форме солнцеворота и с бритой головой со шрамами. В школе учился на вялые «тройки», был практически адъютантом у автора-рассказчика, заглядывал ему в глаза. И где он сейчас, не заблудился ли? Что за солнцеворот произошел в его голове? С другой стороны, молодцеватый офицер – командир взвода, воюющий недалеко от поселка Радость в рассказе «Семь жизней» и ставший практически отцом для своих бойцов.
В рассказе «Спички, табак и всё такое» Захар рассказал о своем товарище – нацболе Евгении Павленко, который 8 февраля 2015 года погиб под Дебальцево. Там он с позывным «Таймыр» воевал в бригаде «Призрак». Ему было 35: «Питерский нацбол со стажем, фигурант как минимум восьми уголовных дел по разнообразному злостному оппозиционному хулиганству, яростный “левак”, безусловный русский империалист, посему в государственных понятиях того времени – гулёбщик, негодяй. Читатель русской поэзии, Юнгера, Селина. “Путешествие на край ночи” было любимой его книжкой, я знал. Он был воцерковлен, соблюдал все посты, когда-то успел выучить французский язык и зарабатывал на жизнь, обучая французов, зачем-то приехавших в Питер, русскому».
Захар рассказывает, как Павленко приехал в Нижний, они вместе гуляли, выпивали. Говорили про скорую войну, о поэзии, об оружии.
Потом в каком-то кафе, на пике опьянения, в видении перед автором «появился бритый человек, кажется, почти пацан либо навек моложавый мужик, с таким знакомым располосованным затылком: он лежал навзничь на земле – куда упал, словно ныряя, но не смог уйти под воду, и остался с этой стороны тверди, убитый многочисленными минометными осколками, и один из осколков угодил в книжку на груди, которая его не спасла». В финале рассказа Павленко «сбросил свое знамя к Вечному огню».
Кстати, в этом же рассказе происходит встреча и с другим «мертвецом» – поэтом Борисом Рыжим. Улыбчивым парнем со шрамом на лице и в кепке, который «при определенных обстоятельствах опасен». Рыжий так же, как и Павленко, вооружившись поэзией, шел вперед. Позже он приснился босой и на табурете. Между Павленко и рыжим парнем со шрамом автор-рассказчик почувствовал себя «чужим, словно оказался в компании двух мертвецов». Это тоже один из возможных вариантов судьбы – встреча с Борисом Рыжим, с которым Прилепин никогда не общался, но который всегда где-то рядом, постоянно соприсутствует своими стихами.
Поэтому еще раз повторим: «Семь жизней» – книга о судьбе под микроскопом, ведь изучает ее автор постоянно. О «неслучившихся жизнях», о которых можно тосковать или «презирать вот эту несбывшуюся жизнь – первую, или вторую, или третью, или какую-нибудь еще – презирать, и радоваться всему тому, что не случилось с тобой, обошло стороной, сберегло тебя. Или не сберегло» («Семь жизней»). Автор становится актером, вживается в разные роли, примеряет к себе всевозможные судьбы. Пробует попасть в другого человека, погостить в его «незримом доме».
Так проходит смена ролей в рассказе «Семь жизней» от воина до священника. Развертываются человеческие судьбы, которые смотрят на себя в зеркало и задаются вопросом: «Здравствуй, ты кто?», «из чего ты, что у тебя, как ты всё это делаешь»? Вот тот же опустившийся преподаватель-алкоголик, отдавший «свою предыдущую судьбу» за так, потерявший облик, обрастающий «расползающейся изнутри плесенью». Автор совершает попытки распутать переплетения нитей судьбы. Пытается понять, в какой момент начинается фатальное, необратимое и личная воля уже ничего не значит, когда она превращается в тень. Когда судьба начинает карать.
В первом рассказе сборника «Шер аминь» Захар проигрывает два варианта судьбы после ухода отца в феврале. Этот зимний месяц обернулся сиротством (зима еще и символизирует растрату, потерю любви в рассказе «Зима»). Ушел отец, и девятилетний ребенок не смог его догнать. Убежавшего поймала бабушка, и он решил: «Поймали и поймали. Не судьба».
В этом варианте февраль стал проклятием для героя, ловушкой: «С тех пор пошло всё не так». С тех пор феврали выстроили череду неудач, которую он никак не может переломить. Каждый раз он падал в какую-то «грязную лужу» и оставался с грязью во рту. Месяц, «обещающий только обман», стал его злым роком.
Другой вариант, когда пацан взобрался на самую вершину холма, на который не каждый решался залезть. Рот его был набит не грязью, а снегом. Там на вершине он пообещал: «Сожру тебя, февраль», и в итоге этот «враль-февраль» проиграл. После, уже подростком, он твердо решил, что его позиция в любой компании будет сформулирована: «Мужчина здесь я». Стал принимать решения, и жизнь сама начала «стелиться под ноги». Так преодолевалась одна фатальная судьба и начиналась другая, победительная.
Теперь он сам, куда-либо уезжая, стоит на пороге, смотрит на своих детей и думает: «Что делать: уйти, не оглянуться. Или вернуться – взять на руки. Как угадать, что им поможет?»
Выбор этот крайне ответствен, от него зависит будущее, которого может и не быть. Зависит сила и яркость самой жизни, которая может стать провалом и преждевременно угасать. Как судьбы знакомых в рассказе «Первое кладбище», напоминающем лимоновские «Книги мертвых». Судьбы, превращенные в могильные холмики. В этом ведь тоже есть какая-то предопределенность, как и в пути Евгения Павленко.
«Семь жизней» – книга о счастье, которое обрел сорокалетний мужчина и у которого много что в жизни получилось: «Мало кто на земле чувствует себя так же хорошо, как я. Просыпаюсь и думаю: как же мне хорошо». И поэтому единственная просьба: «Не ломай ничего, Господи. Даже не дыши» («Семь жизней»). В этом нет никакого хвастовства, позы, фанфаронства, рецептами этого счастья автор готов щедро поделиться.
Впрочем, о счастье он писал еще в сборнике «Грех», где утверждал, что «мне нет и тридцати, и я счастлив» («Ничего не будет»). Счастье – это дом, где жена и дети «легко выстукивают в три сердца
