Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа - Дэвид Г. Роскис

своей жизни, чересчур неизменных и ин­теллектуальных, предпочтя им безумцев и людей необычной судьбы, которых он встречал на жиз­ненном пути. Среди самых запоминающихся — Груня, двойняшка, которая потеряла свою вто­рую сестру-близнеца. Рассказчик встречается с Груней в своем любимом месте, в кафе «Аладдин» в Яффо, там, напоминает он нам, откуда пророк Иона бежал в Таршиш. Ее фигура под черной ву­алью появляется после необыкновенного шторма на море, как из чрева кита. Его притягивают по­следние две цифры синего номера, вытатуирован­ного на ее руке, — то же число 13, которое сопро­вождает и его жизнь. Так что еще до того, как на­чинается история Груни, время настоящего полу­чает дополнительные архетипические значения31.

Груня старше своей сестры на тринадцать ми­нут, она носит пророческий плащ так же неохот­но, как когда-то Иона32. Пока ее сестра-близнец Гадасл играла на скрипке, возносясь в своей игре к небесам, Груня сражалась и страдала за рево­люцию на грешной земле. Их отец был очень странным человеком, он разработал сыворотку, которую назвал антизавистин, чтобы исцелять людей, а в перспективе и все человечество от при­ступов зависти. Но, попав в гетто, безумный уче­ный ввел себе огромную дозу сыворотки, чтобы навсегда избавиться не только от зависти, но и от всех остальных чувств. В безымянном лагере смерти двойняшки становятся еще больше по­хожи друг на друга, чем раньше, пока комендант Зигфрид Хох не создает оркестр из заключенных, где Гадасл становится первой скрипкой. Когда по­сле исполнения «Героической сонаты» Бетховена она отказалась подобрать брошенные комендан­том на землю мандариновые корки, в наказание ее номер заносят в черный список. Груня, кото­рая носит другой номер, не может заменить со­бой одаренную сестру.

Но у нее остается жажда мести, какую не вы­лечишь ни одной сывороткой в мире. Груня объ­единяется со Звулеком Подвалом, сыном Цали- трубочиста, и они вместе идут по следу бывше­го коменданта лагеря, который теперь скрывает­ся где-то в Южной Америке. Но когда Груня на­конец настигает свою жертву, выясняется, что пе­руанские индейцы уже превратили отрубленную голову Зигфрида Хоха в цанцу, сморщенную су­шеную головку. Этого слишком мало, и все это слишком поздно. После того как Бог бросает ей с неба мандариновую кожуру, рассказ возвращает­ся к шторму на море, но Груня непоколебимо сто­ит на страже сестры: «Гадасл не станет гнуться, не станет!»

«Двойняшка, которая взяла на себя несвер- шившуюся любовь и ненависть своей сестры, — говорит Вайс, — это, по Суцкеверу, совершенный символ выжившего человека, который навсегда хранит свою мертвую “половинку”»33. Груня на­столько глубоко живет в своем рассказе, что она будет всегда и везде искать любого, кто может по­мочь ей восстановить жизнь погибшей сестры. (Рассказчик, как мы узнаем где-то в середине рас­сказа, когда-то был влюблен в Гадасл, и этим объ­ясняется, почему Груня разыскала его в кафете­рии.) Груня еще и разгневанный пророк, кото­рый швыряет свою жалкую участь прямо в лицо Богу. Не так-то просто рассказывать истории по­сле Холокоста. В каждой истории, чтобы сказать правду, нужно связать пророчество с ужасом, пе­ремешать мессианское время с журналистской точностью дневника, соединить тех, кто еще жив, с теми, кто никогда не умрет до конца.

Пророческое и профанное встречаются толь­ко на границе реальности — точно так, как пред­

писано у Дер Нистера, но с поправкой на изра­ильские условия — там, где Старый Яффо встре­чается с морским берегом в сильнейшем штор­ме, или у западной стены Храма в тот самый мо­мент, когда воссоединен Иерусалим. Здесь, у сте­ны, выживший рассказчик знакомится с облада­телем дневника Мессии, Йонтой-хиромантом, ешиботником с тремя глазами34. В сюжете этого рассказа, как и «Дочь резникова ножа», «Янина и зверь», «Двойняшка» и «Первая свадьба в го­роде», соединено романтическое и наводящее ужас; романтическое — в описании истоков по­этического видения рассказчика, а наводящее ужас — в описании истории Йонты, который когда-то был заключен в Виленское гетто, а те­перь обитает в грядущем мире, где нет места цензуре и забвению. «Я помню» — шесть раз по­вторяется этот рефрен в монологе, не имеющем себе равных среди всех опубликованных произ­ведений Суцкевера.

Я помню, как люди дрались из-за куска конины, которую горожане придумали называть сусиной; я помню мать, у которой вырвали ребенка, и она кричала так, что деревья поседели от ужаса; я помню, как мальчик советовал това­рищу: пей одеколон — станешь туалетным мылом; я пом­ню, как прохожего пригласили к минъяну, а он погрозил себе кулаком: иди молись, когда Гитлер стал компаньо­ном Бога! Я помню, как на городской бойне гои помести­ли вывеску: «ГЕТТО»; я помню, как властители литовско­го Иерусалима играли в шахматы фигурами, вырезанны­ми из еврейских костей. («Аквариум», 152; R 165-166)

Память продолжает жить, хотя бы только и сре­ди мертвых. Их слова не исчезают, хотя бы толь­ко и на отдельных пограничьях. Некоторые из этих слов становятся материалом для рассказов, записанных какими-то тайными еврейскими символами и запечатленных сложным архаиче­ским стилем, сохраняясь в чем-то вроде дневни­ка или свитка, который, наверное, будет лежать нетронутым и непрочитанным, пока не придет Мессия.

Два Йосла — Бергнер и Бирштейн — встрети­лись в портовом городе Гдыне. Оба в возрасте семнадцати лет уехали из Польши в Австралию, где уже жили другие члены их семей. Но если у Бергнера в багаже было несметное число бумаг, принадлежавших его отцу, видному идишскому поэту Мелеху Равичу, и последние одиннадцать лет своей жизни он провел в самом сердце еврей­ской Варшавы, то Бирштейн происходил из обе­дневшей семьи из Богом забытого городка Бяла- Подляска (население которого составляло 6874 человека), где единственным источником идиш­ской литературы были литературные приложе­ния, вырезанные из варшавских газет, которые покупали у единственного в городе переплетчи­ка. Больше того, у Бергнера была подружка в мод­ном зеленом берете, которая приехала из самой Варшавы, чтобы проводить его, а Бирштейн еще оставался девственником. Ни у одного из юно­шей не было денег на взятку польскому парик­махеру, который брил головы грязным жидам перед тем, как они покидали родину в поисках счастья в 1936 г. Лишившись своих кудрей, юно­ши отплыли в Лондон, а оттуда через Ла-Манш в Гавр. Потом они отправились в Париж (где ев­рей, водитель такси, привел Бирштейна к себе домой, несмотря на протесты жены-нееврейки), а оттуда в Марсель. Из Марселя они отплыли в Северную Африку (в Алжире обоих Йослов огра­бил уличный мальчишка-оборванец со звез­дой Давида), потом на Фиджи, а на Фиджи они сели на третий корабль, «Пьер Лоти», который направлялся в австралийский город Сидней. Еврейские портные, пассажиры «Пьера Лоти», протестовали против французской кухни с ее вином и мясом с кровью и отправили