Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа - Дэвид Г. Роскис

сцена наполнена перво­бытными образами — в райскую идиллию вне­запно вторгается маленькая ящерка, играющая роль змея-искусителя, и она каким-то образом вызывает первозданную бурю.

Из-под ножа проступает краснота, точно из горла. И нож уже не голубой. Голубая речушка окрасилась солнеч­ным закатом — того же цвета, что и распущенные воло­сы Гликеле.

Буря в лесу. Сумятица хрипящих голосов. Клохтанье кур, гоготание гусей, мычанье и мяуканье коров и телок переполошили лес и обламывают ветви. («Аквариум», 70-71; R 8о)

Но из-за «колдовства ящерицы и переполоха в лесу» потеряна навсегда не только их любовь, юноша еще и забывает начисто ее имя. А в гро­тескной развязке рассказа Дочь резникова ножа теряет еще и бабушку, заживо сгоревшую в соб­ственной постели.

Везде, где Суцкевер использует условные мар­керы (первая любовь, сказка, светлые воспоми­нания), это всего лишь уловка. Все усилия вос­кресить в памяти имя Гликеле, которое означает «маленькая радость», могли закончиться только запахом горелой плоти, потому что нет спасения от прозвища — Дочь резникова ножа. Романтика и апокалипсис едины.

Та же самая Гликеле появляется пять лет спу­стя в другом рассказе, где рука об руку со старым пламенем она возвращается в прошлое, чтобы най­ти сына, которого она родила, убежав нагишом из юдоли смерти Понар. Там она встречает Илию- пророка в образе девяностолетней крестьянки по имени Папуша, а затем в волшебном еловом лесу волк возвращает Гликеле к жизни. Остались ли еще чудеса, которые могли бы случиться с нею перед смертью? Видимо, нет, потому что лачуга крестьян­ки далека, ее уже даже невозможно себе предста­вить, а юноша, который кажется ей сыном, не от­кликается на ее зов: «Папуша, Папуша». Постоянно повторяющееся отчаяние — вот к чему приходит жизнь Гликеле: «Опять кто-то другой... Сколько еще он будет кем-то другим?» (Невуэ, 50; Е 399)

Точное значение имени, как и любой другой штрих еврейской памяти, становится ясно толь­ко в определенной временной точке, которая из­вестна в рассказах Суцкевера как «ди халофим- цайт, время резникова ножа» («Аквариум», 134). До резникова ножа, во время резникова ножа и после резникова ножа — таковы временные кате­гории в рассказах Суцкевера.

Возьмем, к примеру, выживших Донделе и Ройтл, которые стали первой парой, поженив­шейся в первое лето после «заката», пришедше­гося по календарному времени на август 1944 г., то есть после освобождения Вильны. Здесь время вполне традиционно. Между рассказом об осво­бождении и подготовкой к «Первой свадьбе в го­роде» стоит воспоминание о довоенной Вильне и о Холокосте. В этих воспоминаниях вполне пред­сказуемо сочетаются сладость и горечь. Дон деле учился у своего отца ремеслу трубочиста, и если до войны статус этого ремесла был невысок, то с течением времени приоритеты изменились.

Дер мехабер фун дер майсе лебт ицтер ин а штот вое ире дехер зенен он бейдемер ун зенен мейнстнс нит бакой- мент. Ун аз нито кейн коймен из нито ин штуб кейн лей- менер одер калхнер ойвн; из нито кейн фрейлехер файер; из нито кейн березе-голц вое байм флакерн верт эс а регн- бойнг; из нито кейн кочере, помеле ун кейн юшке, вое ме немт он мит ан онице цу фармахн дем коймен; ун иберн дах из нито кейн ройх — дер гройер лейтер цу ди штерн.

Ун аз нито кейн койменсун ди ойцрес вое лойхтн фун иневейник, зенен ойх нито мер ди геймише коймен-керерс.

Автор этой истории живет теперь в городе, где крыши без чердаков и чаще всего без труб. А если нет трубы на крыше, то и в доме нет ни глиняной, ни кафельной печи; и нет веселого огня; и нет березовых дров, при полыха­нии которых появляется радуга; и нет кочерги, помела и вьюшки, за которую берутся рукавицей, чтоб закрыть дымоход; и нет над крышей дыма — серой лестницы к звездам.

А раз нет труб, дымоходов и сияющих там сокровищ, то нет и ловких трубочистов. («Аквариум», 133, R 145)

Объединив реальность и видения, автор расска­за создает цепочку, соединив магию, поэзию и стремление к равенству.

Рассказ приобретает такое направление, по­тому что после основания гетто Донделе нахо­дит средство спасать свою мать от облав (толь­ко ее тхине, женский молитвенник, пропал во время бегства), и, работая трубочистом у ок­купантов, разведывает укромные места, тайно проносит оружие в гетто для своего приятеля Звулека Подвала и других «парней и девушек с горячей кровью» из Сопротивления» (135, R 147). (В Вильне, где, как кажется, все говорили толь­ко на идише, язык объединяет все сферы жизни и смерти.)

Но и здесь в середине повествования, между пятой и шестой главой героико-романтический нарратив внезапно прекращается. Не только мать Донделе потеряла свой молитвенник, но и «волшебная сила отвернулась от его ведерка. Нет больше веника, купающегося в саже; нет верев­ки, что перебрасывает мечты с одной крыши на другую» (136, R 149). Донделе хватают и отправ­ляют в бригаду сжигателей трупов в Понарах — месте, подобного которому нет. «Молодой чело­век, — объясняет ему кто-то на идише, — место, куда ты попал, — это ад». «С каких это пор в аду разговаривают на идише?» И другой голос, цве­та пепла, отвечает: «С тех пор, как Франкенштейн здесь король печей» (137, R149). Здесь, где жизнь и смерть буквально существуют рядом, отец обна­руживает труп своего сына и с криком: «Я счаст­ливейший из всех мертвых!» — прыгает в горя­щую печь.

И столь же внезапно Ройтл, переодетая муж­чиной, чудесным образом появляется среди сжи- гателей трупов и убеждает Донделе не терять сердца. «Сиз Ройтл одер тойтл (Это Ройтл или смерть)», — говорит она, обыгрывая свое имя. «Либо я буду Ройтл, либо могилу мне ройте». Они продолжают рыть подкоп для побега в ближай­шие леса. Донделе и Ройтл среди тех немногих, кто пережил побег, и в очередном горьковато­сладком финале Донделе возвращается на кир­пичный завод, где он спрятал свою мать, чтобы узнать, что ее последнее желание исполнилось: она умерла в своей постели, которую он вынес из гетто.

А как же свадьба, после того как преодолен по­следний временной барьер? Когда Ройтл возвра­щается «в свой бывший дом — почтенную лачу­гу» накануне свадьбы, она видит короля печей Франкенштейна, склонившегося над тарелкой горячего борща. Она в ужасе выбегает и падает прямо в объятия Донделе. Рассказ заканчивает­ся свадьбой на волшебной горе, и звезды бросают в дар сияющей невесте золотые благословения. Ничего не сказано о судьбе Франкенштейна или о том, как получилось, что Большой Серый Волк не сожрал Маленькую Красную Шапочку.

Обращение Суцкевера через Дер Нистера и других идишских баснописцев к