Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа - Дэвид Г. Роскис

шат­ким, как и до войны. Кто объяснит еврейским массам их собственную судьбу? Чтобы приду­мать альтернативный этиологический миф, ко­торый соединил бы евреев с западной цивилиза­цией, Трунк начал писать исторические романы, действие которых разворачивалось в Древней Греции и Риме. Чтобы обозначить направление в настоящее и будущее, он отнес всю современную литературу на идише к двум враждующим фило­софским лагерям — натуралисты против идеа­листов — и решительно встал на сторону послед­них. Завершая собственную идентификацию с народом, Трунк в 1923 г. вступил в Еврейскую ра­бочую партию Бунд13.

В этой глобальной гегельянской схеме почет­ное место Трунк оставил за Шолом-Алейхемом. Выбор непростой — Трунку было нелегко прео­долеть свои собственные метания. Может быть, поэтому «Шолом-Алейхем, его личность и его со­чинения» (Варшава, 1937)? прекрасно изданная 443-страничная книга, открывалась портретом не Шолом-Алейхема, а самого Трунка. Подобно другим критикам, предшествовавшим и после­дующим, Трунк полагал, что Шолом-Алейхем так и не преодолел мелкобуржуазную ментальность своих персонажей. Трунк отказывал Шолом- Алейхему в любой интеллектуальной сложности. Но в то же время Трунк придавал огромное фи­лософское и историографической значение фигу­ре этого «народного писателя» и его «маленьким еврейчикам». Заручившись поддержкой Фрейда и Юнга (возможно, впервые в идишской крити­ке), Трунк рассматривал литературное творче­ство Шолом-Алейхема — в особенности его ав­тобиографию — как форму компенсации не- сбывшихся надежд. Отталкиваясь от ощуще­ния противоречия между мечтой и реальностью, Шолом-Алейхем уловил исторический фарс наро­да мечтателей и таким образом, согласно Трунку, приоткрыл коллективное бессознательное евре­ев. Из всех безумных мечтателей никто не был более еврейским, как психологически, так и по выразительности, чем Менахем-Мендл Шолом- Алейхема14.

Трунк напал на золотую жилу, открыв ев­рейские исторические архетипы на неиз­веданной территории обширного наследия Шолом-Алейхема. И очень вовремя. Будучи председателем идишского писательского клуба, Трунк рано получил предупреждение, что надо уезжать из Польши, чтобы спасти свою жизнь, когда разразился блицкриг. Он бежал с одной сменой белья — и рукописью нового исследо­вания о Менахеме-Мендле15. Но несмотря на то что Трунк полностью идентифицировал себя со своим странствующим неудачником, олицетво­рением еврейской исторической судьбы, ничто из написанного Трунком до, во время и непо­средственно после Второй мировой войны нико­им образом не напоминало сочинения Шолом- Алейхема. В своих очерках, рассказах и романах Трунк культивировал урбанистический фило­софский стиль и максимально возможное отда­ление от ученого или разговорного идиша16. А в конце концов старомодный автор, ограничен­ный жесткими рамками критика-теоретика, опубликовал свою многотомную «Польшу»17.

Зачем было заглядывать в мир эксцентриче­ских героев Шолом-Алейхема, если он мог про­сто обратиться к собственной памяти и найти их там? Если вся современная литература на идише родилась из знания, что традиция умерла, то ка­кое завершение было бы более логичным, чем написанное в Польше? Поэтому нашему польско- еврейскому изгнаннику приличествовало напи­сать comedie humaine (человеческую комедию), по крайней мере столь же полную, как сочине­ния Шолом-Алейхема. Чтобы облегчить акт за­поминания, все персонажи превратились в кари­катурные образы. Вереница хасидских предков автора вела себя так, как сумасшедшие чудаки в Йоше Калбе И.-И. Зингера. Ипохондрик Номберг, в своей полной дыма холостяцкой квартире, вы­глядел точь-в-точь как герой собственных рас­сказов Номберга Гершл Йедваб, имитатор и ска­зочник из трущоб Лодзи, воплощение другого хулиганского народного шута, Шайки Фефера. И даже храм искусства, идишский писатель­ский клуб на Тломацкой, 13, был современным бейт-мидрашем, где стоял резкий запах дешевой еды. (Новый дом учения мог также похвастать дамами-участницами, «многообещающими ли­тературными талантами», искавшими флирта, — ди литерарише байлагес, литературными прило­жениями18.)

«О идишские книжки!» — восхищается Трунк в одном месте. Когда-то дешевая бульварная лите­ратура с ее «Симхой Плахте» или «Тремя братья­ми» приносила в бедные еврейские дома любовь, приключения и тайну. Что произошло с этими чудесными книгами? Они исчезли, как вспо­минал Трунк, во время кампании, развернутой Перецем, за литературную сказку и возрождение народной песни в двадцатые годы19. Тридцать лет спустя, когда его великий труд был завершен, Хана умерла и одинокому вдовцу нужно было платить за квартиру со спартанской обстанов­кой на Вашингтонских холмах, Трунк принялся штамповать библиотеку идишских народных классиков, которых он переписывал на перена­сыщенном идиомами идише. Его целью было не только возродить народный дух, но и превратить язык идиш и европейский еврейский фольклор в хранилище двух сокровищ — еврейского мифа и еврейской истины20.

Но самое значительное наследие, оставлен­ное Трунком в течение его последних лет, прожи­тых в Америке, была автобиография, озаглавлен­ная «Книга сказок моей жизни». Польша с ее жи­выми наблюдениями и пикантными подробно­стями была своего рода развлекательной книж­кой с продолжением, которой вскоре начнут под­ражать другие авторы идишских автобиографий, например И. Башевис Зингер и Мелех Равич. Прошлое перелагается в еженедельные выпуски, сложная личность автора воплощается в памят­ных встречах, все жизненные травмы смягчены ради читателей, которые уже читают идишскую литературу, не чтобы научиться чему-то новому, а скорее чтобы утвердиться в том, что они и так знают — это жалкие остатки великого культур­ного эксперимента, который был прерван обру­шившимися несчастьями.

Ни один идишский писатель не прожил более драматическую жизнь, чем Аврагам Суцкевер (1913-2010), но ни один из них не поведал о себе так мало. Его категорический отказ рассказать исто­рию своей жизни «напрямую», когда в возрасте пя­тидесяти семи лет он начал формулировать «фраг­менты будущей биографии», и его решительный отказ смириться с кончиной идишской культуры, способствовал возрождению той части наследия новой идишской литературы, которая в против­ном случае была бы утеряна — метафизического и гротескного мира фантазии Дер Нистера21.

«Юноша и священник, и я происхожу от сы­нов священников, и я возрос там благодаря свое­му времени и новому пророчеству». Так написал торжествующий Дер Нистер на пике своего мес­сианского пыла. Всего через девять лет, в скато­логической карикатуре «О самом Дер Нистере» он опустился до того, что предлагал себя внаем, как паршивого шутника и рифмоплета. Для Дер Нистера шутовской демонический нигилизм означал конец пути к самосовершенствованию. Для И. Башевиса Зингера тот момент, когда он пришел к выводу, что идишизма больше нет, стал точкой отсчета. Способность послевоенного идишского писателя превратить себя в сказите­ля, как в роли пророка-мечтателя, так и наемно­го барда, была предопределена в момент измены истории, которая с этого момента неотделима от его личного повествования.

Суцкевер заменил автобиографический нар­ратив уникальным, глубоко поэтическим стилем, используя сложные временные рамки, отвергаю­щие причинно-следственные связи и заигрывая со сказочной и романной традицией. Подобно загадочному Гедахт Дер Нистера, сборники рас­сказов Суцкевера самими заглавиями расширя­ют рамки идишской словесности до невероятных пределов: «Дневник Мессии» (1975), «Где ночуют звезды» (1979) и «Пророчество внутреннего ока» (1989). Он описывает «Райскую монету», которая упала в тот день, когда