Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа - Дэвид Г. Роскис

муже, подразу­мевая любовницу. «Он купил себе кусок мяса»56. И в отличие от Шолом-Алейхема, Бирштейн за­частую вульгарен. С почти маскильским раз­дражением он описывает еврейского свата в Иерусалиме, который сидит напротив него, «ноги у него вытянуты вперед, а шляпа сдвинута назад, как будто он собирается наложить тфи- лин. Ширинка в штанах наполовину расстегну­та, и рот тоже приоткрыт. И там, и там видны только темнота и пустота» (Y 59, Н 49). Ничего удивительного, что потом этот набожный сват говорит о делах так, как будто у него рот на мол­нии. Каким бы ни было основное направление мини-рассказа, сатирическим или воссоздаю­щим атмосферу, его движущая сила в наблюда­тельном путешественнике, который беззаботно курсирует между зыбким настоящим и незавер­шенным прошлым.

Бирштейн заменил многочисленных рассказ­чиков Шолом-Алейхема самим собой. Вместо Берла-уксусника, который рассказал нечто куп­цу из Гайсина, а тот пересказал коммивояжеру, который пересказывает это для нас, — старый трюк, примененный Шолом-Алейхемом, что­бы восстановить утраченный культурный диа­лог, — Бирштейн в своих маленьких рассказах восстанавливает короткий диалог с самим собой.

Жил-был однажды забытый дядюшка, который когда-то пришел к нему в гости в сопровождении миниатюрной тетушки, и дядюшка, выходя из автобуса, оперся своей внушительной ручищей на ее голову. И эта рука напомнила племяннику о другой руке, которая когда-то принадлежала Янкеву-кучеру, который когда-то был его сосе­дом в Кирьят-Тивоне, и заявлял, что когда-то в Польше мог пригнуть быка к земле этими са­мыми руками, и, если Йосл «даст ему пять», он с удовольствием покажет свою силу прямо сей­час, — но за десять лет Йосл так и не сподобился, а потом Янкев слег и превратился в крошечного сморщенного старичка. И тогда, решив, что те­перь бояться нечего, Йосл подал ему руку и убе­дился, что рука умирающего не потеряла своей силы. То же самое произошло однажды с быком в кибуце Гват: утром он был полон сил, а вечером все, что от него осталось, была лежавшая в куче освежеванная шкура. Эти разрозненные вос­поминания о руках и кучах возникают в конце визита дядюшки, когда они идут обратно к авто­бусной остановке и проходят мимо Ури-румына, изучающего куски кожи: интересно, получится ли из этой кожи хорошая пара ботинок. Так дела­ется рассказ57.

Бирштейн воплотил великую мечту — ото­рвать идиш от мертвого груза прошлого, отде­лив рассказываемые на этом языке истории от всего, что современная идишская литература обожествляла: фольклора как Торы, хасидизма как хранителя еврейского духа, местечка как родины еврейского одиночества и солидарно­сти, Иерусалима как образцового града Божьего, поэзии как пророчества, Холокоста как источ­ника вдохновения, истории как коллективной памяти. Во время прогулок по Меа-Шеарим Бирштейн столкнулся с молодым хасидом, ко­торый толкнул недостаточно скромно одетую женщину-корреспондентку на землю («Девушка и ешиботник»). Его воспоминания о Бяла- Подляске включают сцену, когда отец обходил по списку всех видных евреев, которые могли бы поддержать его иск против местного кожевен­ного заправилы — в конце отец вычеркнул все имена («Список»). Сын отказался от квартиры в ортодоксальном квартале Иерусалима, потому что там все слишком сильно напоминает о доме: «Я вырос в похожем многолюдном и шумном ме­сте. Ставни, закрытые летним вечером, чтобы не пропустить ни звука из криков, раздававшихся внизу, все еще живы в моей памяти» («Пейзаж»). Его последнее слово о Якове Вейслице — это воспоминание о пожилом идишском актере, ко­торый читает самое известное стихотворение Лейвика пьянице-антисемиту в мельбурнском трамвае («Идишский актер»). Никакого прекло­нения перед прошлым.

Поездки на автобусе — самом обществен­ном, плебейском и открытом виде транспорта в Израиле — там всегда звучит радио с новостя­ми — это избранный Бирштейном способ отдать почести Шолом-Алейхему и окончательно ни- спровернуть его. Как и вагон третьего класса в царской России, автобус Эгеда58 — это место со­средоточения «народа», место всех его чаяний и разочарований. Но система Бирштейна не допу­скает никаких героев или паяцев, никаких безу­мных монологов, оказывающихся в центре вни­мания публики, — разве только между останов­ками. Когда весь мир — это автобус Эгеда, «ни­что не может быть очень странным или марги­нальным».

Большинство вещей происходят в автобусе. Один из пас­сажиров хочет сесть. Он чувствует себя униженным дру­гими пассажирами. Он рабочий, «синий воротничок». Вы можете заметить это по цвету его бороды, которая растет клочками и всегда в ожесточении. Весь автобус смотрит на него, как будто бы он случайно попал сюда с обочи­ны общества. Но вот автобус останавливается перед маа- барой [временным лагерем для новых репатриантов в пя­тидесятые годы], он выходит, и его ждут двое или трое детей, Аба, Аба, они обнимают его, и они рады ему, а он им. Может быть, он на обочине жизни, потому что авто­бус смотрел на него именно так?59

Рабочий реабилитирован, но ему самому не пре­доставлено права голоса — его запомнят за то, что он обычный человек.

Это радикальное уплощение перспективы го­раздо больше чувствуется в оригинальных ив- ритских версиях рассказов, чем в идишском пе­реводе, сделанном по настоянию Суцкевера. Рассказы на иврите не имеют названия, прону­мерованы от I до Ю1, тогда как рассказам на иди­ше предпосланы отдельные, часто подсказыва­ющие толкование заголовки. Дочь Бирштейна Нурит Инбар-Шани украсила каждый из расска­зов на иврите полуабстрактным (а иногда и ма­лопристойным) рисунком, создав эффект совре­менной «Тысячи и одной ночи». Несколько ги- перреалистических карандашных рисунков ил­люстрируют идишское издание, делая его по контрасту почти газетным. У ивритского сбор­ника модернистское название Кетем шель ше- кет («Пятно тишины»), а идишское обещает по­чтительное путешествие по «Твоим переулкам, Иерусалим». Ивритский стиль у Бирштейна рез­кий и очень разговорный. Идиш более многосло­вен, полон замечаний в скобках. «Я подобрал две корзины и пошел на Махане-Йегуда»60 — так на­чинает Бирштейн первый рассказ на иврите. «Я зашел туда с другого конца, не с улицы Яффо, и там вход на рынок был перекрыт. Куча народу. Я решил подождать. Я нашел кусочек тени у столба электропередачи — было очень жарко — и стал ждать. Когда они разойдутся, я войду». На идише это звучит примерно так:

С двумя корзинами я пошел на Махане-Йегуда, большой иерусалимский рынок, купить кое-что для дома. Я при­шел туда с другой стороны, не с улицы Яффо, и у входа на рынок стояло множество людей. Было очень жарко, меж­ду двумя и тремя часами дня, поэтому я расположился в тени столба электропередачи. Когда они начнут расхо­диться, я пройду на рынок.

Ивритский текст основан на непосредственном исполнении рассказов в эфире израильского ра­дио перед чрезвычайно пестрой ивритской пу­бликой. Впоследствии Бирштейн оттачивал свое ремесло, устраивая представление по дороге в кибуцы, для