Четыре месяца темноты - Павел Владимирович Волчик

– Сядь, – услышал парень ледяной голос матери.

Кайотов сел и только теперь увидел лицо отца – и не узнал его, то ли оттого, что тот был сильно утомлён работой и дорогой, то ли потому, что был расстроен какими-то новостями.

Отец всё молчал, и только глубокая морщина лежала на его лбу – он был гладко выбрит, отчего его напряжённое мясистое лицо казалось одновременно мальчишеским и мужественным, а смешной нос картофелиной отбрасывал тень на плотно сжатые губы.

Кайотов что-то беззвучно проговорил, неотрывно глядя на это грустное лицо. Он готов был свою правую руку отдать за то, чтобы отец сказал хоть слово. Но вместо этого заговорила мать, которую он по привычке почти не слушал:

– Ну, поздравляю тебя с тем, что ты вылетел из школы…

– Чё? – спросил Кайотов, нервно мигнув карими красивыми глазами.

– Тебя выгоняют, вот «чё»… – в её голосе послышался гнев.

Кайотов поморщился, словно с ним говорили на незнакомом языке, и, цыкнув, произнёс:

– Нет, быть не может. Да они не имеют права! Что я сделал?

– Что ты сделал? – Мать схватила его за ворот рубашки. – Чуть не угробил беременную женщину.

Она вцепилась сильнее. Кайотов весь сжался и пугливо оглянулся.

– Я случайно! Мы просто игрались, папка!

Он наклонился вперёд и вперил глаза в недвижное лицо отца.

– Надя, оставь, – прозвучал дрожащий голос великана, и у парня побежали мурашки. – Скажи, Костя, ты брал мой пневматический пистолет?

Парень обмер.

– Ты… ты же разрешал мне иногда пострелять. Батя! Ты же…

– Только под моим присмотром. Где он?

– Он… он…

Кайотов зажмурился. Нельзя врать. Но правда… такая нелепая!

– Там были птицы в парке. Очень много… Я… Мы… мы взяли пострелять немного. Это всё Осокин. Я говорил, чтобы он не стрелял. Одна ворона бросилась на нас, он сдрейфил. Мы убежали оттуда. Потом оказалось, что он выронил пистолет. Прямо в траву. Мы ходили искать, там, где растёт сухой дуб. Мы искали, но не нашли…

Отец закрыл лицо здоровенными ладонями.

– При чём здесь школа? – заскулил Кайотов.

– Ты притащил оружие в школу. Тебя видели с ним, понимаешь?

Костя сглотнул.

– Они не имеют права, – повторил он.

Мать с силой потушила сигарету и продолжила:

– Не имеют права… Они рекомендуют перевести тебя. Настоятельно рекомендуют в сотый раз!

– Но мне всего три раза делали замечание!

– Триста раз на три! – заорала женщина, и её волосы взвились вороньими крылами. – Сколько лет тебя терпят?! Сколько раз тебе говорили, что ты доиграешься?! Ты прогуливал уроки и ломал мебель в классе, курил в туалете, дрался, приходил пьяным!

– Это были конфеты с ликёром, – жалобно взвизгнул Кайотов.

– Конфеты! Ну-ка, дыхни! Где ты был до десяти вечера?

Она снова схватила его за ворот, но Кайотов дёрнул плечом и вывернулся. Тогда она встала и, посмотрев ему прямо в глаза, грозно приказала:

– Дуй!

Он слабо выдохнул.

– Поганец, – процедила она сквозь зубы и, вернувшись на своё место, скрестила руки на груди и в исступлении начала грызть ногти. – Дармоед… Отец вкалывает как проклятый, а он….

Воцарилось гробовое молчание. Кайотов сидел с опущенной головой, и можно было видеть только его модный узор на причёске. Наконец он не выдержал и, подняв голову, сказал громко и развязно:

– И чё теперь будет-то? Куда мне идти? Мне ведь на работу даже не устроиться.

– Пойдёшь в спортивную школу, – сказала мать равнодушным голосом, не глядя на него.

– Я не хочу. Там тренировки каждый день. Я дуба дам!

– Вот и хорошо, что каждый день. Может, мозги наконец заработают. А тебя теперь никто не спрашивает. Пойдёшь как миленький, а летом будешь отцу помогать.

– Бать, слышишь? Я не хочу! Батя, я не виноват!

Но отец, вместо ответа, странно охнул, как будто кованый сундук с железом упал на пол, затем часто стала вздыматься его богатырская грудь, веки крепко сомкнулись, и он задышал, широко раздувая ноздри.

– Папка, что ты?

Вместо ответа из глубины груди вырвался то ли стон, то ли рёв. Отец обхватил своими медвежьими руками косматую голову и опёрся на локти. Кайотов, широко раскрыв глаза, наблюдал, как на столешницу упала громадная блестящая капля и, разбившись, превратилась в лужицу.

Парень ощутил, как к лицу приливает горячая кровь.

– Папка, что ты! Не надо! Меня не выгонят! Я извинюсь. Я всё исправлю!

Он бросился к отцу и хватал его за руки, чтобы разглядеть лицо, чтобы вспомнить, каким он был прежде. Но воловья спина сотрясалась от новых рыданий.

Нет, ничего уже не изменишь.

Глаза у парня бегали, он искал, чем бы утешить отца, чем доказать, что он хочет быть на него похожим.

«А вдруг батя больше никогда не заговорит со мной?»

Кайотов испугался этой мысли так сильно, что слёзы брызнули из глаз, и голос его вдруг слился с плачем отца.

Землеройка

– Двенадцать, двенадцать, двенадцать! – кричала Люба, сбегая вниз по ступеням. – Слушайте все! Начало света! Начало света! Двенадцать, двенадцать, двенадцать!

Вся школа ходила на ушах. Мир весело вертелся.

Максим Кукушкин спускался по лестнице в жилетке и бабочке. Девочка чуть не сбила его с ног.

У Максима пухлые детские щёки, любопытные глаза, а волосы всегда лежат набок так, словно мама расчёсывает его утром целый час. В пятом классе над ним смеялись, но когда он в конце года вышел на сцену и запел высоким тенором