На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

Избиение безоружных длится несколько минут. Очевидно, кто-то из казачьих генералов приказывает прекратить сопротивление. Начинается тягостная погрузка. К длинному автобусу, «камиону», офицеры на руках проносят ослабевшего своего «батюшку» – Петра Николаевича Краснова…

Одна за другой выезжали из лагеря машины. Таял тесный островок казачьих офицеров на плацу. Павел потрясенно всматривался в лица, фигуры обреченных на гибель, – прощался не только с ними! Во всей истории казачества этот час, этот день выдачи офицерской казачьей элиты – один из самых скорбных. Без истинных своих поводырей – куда отныне идти казакам?..

Ночью он осторожно выбрался из барака, прислушиваясь к безлюдной тишине. Англичане сняли охрану. По заранее высмотренному маршруту миновал открытое пространство, в дальнем конце пробрался сквозь линии колючей проволоки, поранив руки. В темноте вскарабкался по склону, побрел по ельнику, подыскивая укрытие. Однако, в спасение еще не верилось…

На второй день скитаний, высмотрев у окраины Лиенца повозку со скошенной травой, Павел упросил ее хозяина подвезти. Уселся позади, до пояса забросав себя метельчатым пыреем. Белая нательная рубашка (китель он оставил в лесу), бойкая речь по-немецки, абсолютное спокойствие, – все выдавало в Павле местного жителя и не вызвало у английских постовых на въезде в город никаких подозрений.

9

Беспримерное злодеяние со времен фарисеев и первосвященников замышлялось англосаксами в первый летний день тысяча девятьсот сорок пятого года за альпенийскими горами! И ведая о великой беде и муках, подстерегающих казачьих беженцев, – и не в силах уже помочь, выручить старейшину рода Шагановых, Дончур стенал, ночами метался по домовладению. Терял силу не только его казачий род, но и множество других, связанных одной землей и памятью. Безвозвратно гибли донцы, кубанцы, терцы. Пустели курени и хаты. Чужаки осваивались в станицах. Совершенно иные люди, пришельцы. Оттого становились немощными охранители казачьих жилищ – домовые. Нещадная война осиротила казачий православный край…

И открылась Дончуру речная долина меж высоких чужих гор, в ней – барачный городок, окруженный тележным табором, смятенное сонмище людей: тысячи принаряженных казачек, молодиц, стариков и старух, косяки вездесущей детворы, шеренги подростков-юнкеров и казаков. Они сходились с разных сторон на серый плац, собирались вокруг походного аналоя, подле которого в праздничном облачении уже стоял войсковой притч, и золотились хоругви…

О вероломном аресте казачьей делегации узнали в лагере Пеггец вечером того же дня, когда за последними, дежурившими в нем офицерами опять приехали англичане и обо всем рассказали уже безо всякой утайки.

Глубокой ночью в лагерь явился, как всегда, жизнерадостный и деловитый майор Дэвис и сообщил, что порядок выдачи продовольствия казакам изменен. Теперь его в лагерь будут доставлять сами англичане. Но главной целью приезда, как выяснилось, было уточнение списков вахмистров и урядников. Вслед за офицерами, несомненно, арест ждал именно их.

Утром вновь примчался Дэвис и, не обинуясь[51], объявил избранному коменданту лагеря подхорунжему Полунину, представителям полков и станиц, что 31 мая все полки и станицы поездами будут отправлены в Советскую Россию. Последовательность погрузки такова: первые – донские станицы и полки, затем – кубанские, последние – терские. Во избежание разъединения семей дотошный шотландец потребовал точные списки беженцев.

В знак протеста и скорби в лагере Пеггец вывесили черные флаги!

Англичане перенесли отправку казачьего люда на день позже ввиду своего христианского праздника.

Ошеломляющая весть о захвате казачьих генералов и офицеров вызвала у Тихона Маркяныча сердечный приступ. Лежа на подводе с закрытыми глазами, он тяжело дышал, бормотал в отчаянии:

– Одного сыночка бог забрал, а зараз и со вторым, должно, навек расстались! В плен попал! Заманули, аманаты! Брехней казаков победили!

Утешать его было некому, Полина Васильевна, зная, что и станицы ждет такая же участь, лишь печально молчала.

Собравшись с силами, Тихон Маркяныч рискнул пешком идти в город, к Марьяне. И до него дошел слух, что весь казачий люд возвращают на Родину. На везение, старика подвез на подводе какой-то отзывчивый молодой тиролец, наряженный в национальный костюм: в светлую рубашку с широкими рукавами, высокий жилет со множеством пуговиц, обтягивающие штаны и шляпу с пером. Причину праздничного вида парня разгадал Тихон Маркяныч уже в Лиенце, когда повстречался на улице с огромной процессией. Впереди несли под балдахином Богоматерь, за ней шествовали аккуратно причесанные и одетые в белые рубашки мальчики с колокольчиками, девушки в прозрачных вуалях, с белоснежными лилиями в руках, за ними – в шелковых рясах духовенство, поющие торжественно миряне. Столько отрешенного покоя и умиротворенности было в лицах празднующих, что Тихон Маркяныч подумал: потому так хорошо им, что живут на родной земле, дома… А ему и снохе, и всем скитальцам уже никогда не возвратиться в свои дворы…

Марьяну старик предполагал застать в слезах, но держалась она внешне твердо. И не только не ждала утешений, а сама попыталась успокоить свекра, что Павел обязательно вырвется, сделает невозможное. Она будет ждать его здесь, на квартире, и никуда не поедет. Гость пробыл недолго, поглазел на здоровенького веселого внучка, подзакусил сыром. Встреча с молодой снохой – сильной и привлекательной женщиной, – как-то приободрила Тихона Маркяныча. Перед уходом он постоял у кровати еще раз, пристально всмотрелся в спящего малыша и с улыбкой заключил:

– Нашенский! На Павлика дюже скидается… Как оно ни будет, Марьяночка, а сына своего ты сохрани и вырасти. Возвернется Паня – одно дело, а ежели что… Сохрани внучка! Такой наказ. Как гутарят, последняя просьба…

Старый казак заплакал, поспешно вытер платочком глаза. Бережно обнялся с несуетной, серьезной женой сына, вслух попросив Господа сохранить и помиловать всех их, Шагановых…

И в это первое летнее утро Тихон Маркяныч был на редкость бодр, решителен, лицом светел. Оно странно преобразилось, стало напоминать лики святых, изображаемых на вратах храмов, немирским успокоением. Причиной тому было ночное посещение в лагере Пеггец походной церкви, куда он с Полиной ходил молиться и исповедоваться. Весь лагерь гудел! Все его обитатели были оповещены, что еще до семи часов утра, до прибытия английских машин, начнется спасительный молебен. Почему-то общим было мнение, что англичане не посмеют прервать молитву, поднять руку на богомольцев.

Старик тщательно умылся, расчесал кудельные пряди волос и бороду, испросил у снохи праздничные шаровары с лампасами и васильковый, побитый молью бишкет. Выстиранный и заштопанный Полиной, он все же имел довольно жалкий вид. Но Тихон Маркяныч, надев свою ветхонькую одежину, в которой, как ему казалось, выглядел по-генеральски, – даже грудь выпятил, прошелся вдоль подводы строевым шагом.

Из лагеря на противоположном берегу Драу, пробиваясь сквозь речной шум, доносились призывные удары церковного колокола. Чета Звонаревых, понурых и безмолвных, ушла первой. Их