На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

англичанами. На сытых лицах «освободителей» провинции Кернтен не было и тени войны! Но интуиция подсказывала ему, что в этом выжидании кроется недобрый умысел. «Дети» Альбиона играют на две руки! Разоружив казачьи полки, – офицерам, однако, оставили пистолеты. Карабины и шашки разрешили носить конвойцам. Щедро раздают консервы, сигареты, банки со сгущенкой. И в то же время установили комендантский час…

День ото дня отношение британцев к «добровольно передавшимся» неуклонно менялось! Прежде они взирали на казачьи патрули снисходительно, даже козыряли. С двадцатых чисел мая дежурные машины оккупантов стали чаще останавливать казачьи разъезды и одиноких казаков, придирчиво проверять документы. Вдруг майор Дэвис передал требование своего командования: сдать оружие полностью, в первую очередь – офицерам. Получив домановский приказ подчиниться англичанам, комендант Шаганов подал рапорт о невозможности нести дальнейшую службу. В приемной начальника штаба, несмотря на субботний вечер, толпились офицеры. Соломахин проводил совещание с высшими чинами, непредвиденно затянувшееся. Незнакомый Павлу полковник, несомненно, эмигрант, изрядно захмелевший, перебирал в руках четки, откинувшись на спинку дивана. Павел сел рядом, держа в руках рапорт. Одутловатое пунцовое лицо полковника кривилось в усмешке.

– Как вам приказ англичан? – обратился он к Павлу, забрасывая ногу на ногу, покачивая носком зеркально отливающего сапога.

– Мы лишаемся всякой самозащиты. Фактически сегодня, 26 мая, казачье войско прекращает свое существование!

– Когда мне сообщили о тотальном разоружении, о том, что нам выдадут более совершенное английское оружие, я вспомнил анекдотец. Сидит цыган на телеге и смотрит на свою чумазую орду. И думает: то ли этих отмыть, то ли новых чистеньких наклепать. Вот так же, как этот болван, думают некоторые казачьи генералы! Дело идет к выдаче нас Советам. Сегодня утром в Мюллене арестовали фон Паннвица! Из короткого донесения, которое успели получить, явствует, что он передан сталинцам.

Что-то оборвалось в груди у Павла, он с острой, внезапной болью подумал: «Началось!» Ждать аудиенции у Соломахина, пожалуй, не имело смысла. Он вернулся в комендатуру, забрал свои документы, паспорт, подтверждающий французское гражданство. Пересчитал жалованье за два последних месяца. Затем кликнул мотоциклиста и, дав распоряжение сотнику Якимчуку, своему заместителю, вновь направился в Пеггец.

Минули окраину Лиенца, пересекли железную дорогу и разогнались по шоссе к подгорью, где громоздились бараки лагеря. Солнце высвечивало долину Драу, расступающуюся меж горных громадин к юго-востоку. Вдоль дороги мелькали потравленные казачьими лошадьми луга. Местами, на выступах скал, громоздились сосны. А в глубине долины туманно синели неведомые, наверное, уже словенские горы… Отрешенно поглядывая по сторонам, Павел обдумывал, что следует сделать, в какой последовательности. Решение покинуть Стан было твердым. Впервые он подумал об этом дня три назад, когда один из его подчиненных сообщил о странных плакатах. Английское командование обращалось к местному населению с просьбой: в случае «масштабных массовых мероприятий» не помогать казакам и не давать им укрытий.

К разочарованию Павла, его родные перебрались на правобережье Драу, в Тристах, где биваком жили донцы и терцы. Объезжать было далеко, и он, оставив мотоциклиста, по шаткому подвесному мосту перебрался к беженским подводам. Они стояли рядами близ шоссе и в прибрежных лесках. Павел шел по табору, слыша родную речь, вдыхая запахи костров, свежескошенного сена, лошадей. Стреноженные табунки паслись на виду. Наконец, увидел знакомую кибитку, в сторонке – отца, ошкуривающего топориком кол, Полину, хуторянина Звонарева. Он подошел к ним. Спустя минут десять, когда остался наедине с отцом и Полиной, сообщил, для чего приехал.

– Собирайтесь. Оповещу через день-другой. Поднимемся в горы. Поживем у тирольцев. Они охотно берут работников в летнюю пору заготавливать дрова и сено. А затем переберемся в Швейцарию. У меня там знакомый. Русский. У него – ферма.

Тихон Маркяныч, прихворнувший с вечера, выпутал из поредевшей бороды щепку, устало опустил руку. Он сидел на чурке, сгорбившись. И, подумав, поднял на сына свои светлые подслеповатые глаза.

– Тобе, сынок, видней. Ты чина высокого и заправляешь с генералами. Раз припекло – дожидаться нечего… Тольки ты, Паня, не обижайся. Не горячись. Мы с Полиной надысь совет держали. И порешили остаться тута, при подводе. В мои ли годики по горам сигать? От смерти удирать? От ней не скроешься! И рад бы, да запас силенок вышел. Стратил до копейки… Нет! Мы всю жисть с казаками, блукатили с ними и обчий суд примем! А ты ишо крепкий, тобе казачонка поднимать. Раз дает так Господь – его не переспоришь. Мне на самом деле все немило кругом. Должно, и на покой пора… А Полинка… Я ее не держу. Как сама хочет… Могет, уговоришь?

– Меня уговаривать нечего! – сурово отозвалась старшая сноха. – Как я вас одного брошу? Такого греха не приму. Как бог присудит, так и будет.

– Вас выдадут Советам, – произнес Павел интонацией, которой обычно говорят с упрямыми детьми. – В лучшем случае не расстреляют сразу, а замучают в сталинском концлагере. Это вы понимаете?

И отец, и Полина неуступчиво молчали. Павел вспылил, прошелся вдоль подводы.

– Собирайтесь! Приеду – заберу. А нет – увезу под арестом. Будет так! А меня вы знаете…

Тихон Маркяныч с живостью поднялся, сердито топнул.

– Цыц! Тута я старший! Ишь, моду взял командовать! Такое сказануть: отца под арестом! Мое порешенье ты слыхал. И не суперечь! Одно дело – твоя семья, другое – мы. Нас не перекуешь. И любо нам со своими казаками. На миру, как молвят, и гибель красна!

Через час войсковой старшина Шаганов был уже в комендатуре. Вечером наведался к себе на квартиру, рассказал Марьяне, возмущаясь и негодуя, о решении родных. Однако жена их отказ восприняла с пониманием, пыталась защищать.

«Гастхоф Гольденер Фиш», гостиница, где размещался штаб Походного атамана, в эту ночь сияла огнями. У Доманова были гости. Павел видел, как адъютант атамана, подъесаул Бутлеров, прогуливался с майором Дэвисом, посасывающим трубку, оживленно болтая по-английски. В манере держаться, в походке усатого красавца-майора в берете с бубоном прежде сквозили дружественность и расположение. Теперь же – проступали напряженность и неведомая скованность.

Батько Шкуро со своей свитой нагрянул внезапно! По-прежнему щеголял он в дорогой черной черкеске. Только поменял немецкие награды на орден Бани, полученный от англичан еще в Гражданскую войну. Павел в эти минуты, сопровождаемый тремя терцами, патрулировал центр Лиенца. На площади Ам Маркт ему почему-то запомнились два священника-францисканца с тонзурами (выстриженными плешками), в кофейных рясах, перетянутых шнурами, которые, стоя под фонарем, обнимались как влюбленные. Столь открытое выражение чувств покоробило Павла, навело на мысль, что никогда его отец не сблизился бы с этим европейским миром…

Несмолкаемый шум Драу различал слух и на отдаленной улице