На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

– Если можете, позычьте что из еды… Трое малых ребят. И жинка на сносях. И ни кола, ни двора… Детишки скигнут, исть просят. Аж прозрачные с голоду…

Полина Васильевна, не раздумывая, подала ему две банки тушенки и длинную пачку немецких галет, предупредила:

– Бери! Но больше…

– Что вы, тетенька! Я же понимаю, что отрываете. Спасибочки! Спаси вас господь!

Ночью он курил табачок Тихона Маркяныча, жалобился:

– Сманули нас атаманы, за немцами потащили. Дескать, скоро возвернетесь. Вот и загубил жисть и свою, и жинки, и мальчат. Куда едем, зачем? Вот чем казачество обернулось! А в станице – хата под жестью. Сад богатющий, нестарый. На черноземе картошка с мой кулак родила! А кто я есть на чужбине?

– Такая у нас, односум, доля. Ее не загадаешь. То при атамане, то шея в аркане. Ты открой, почему кубанцы под Власовым служить удумали?

– Бают, грамотный и за нашего брата. Сам Сталин его было хвалил. У него две дивизии, да еще мы пристанем. Армия!

– Ты, Стефан, хочь и наклепал ребятишек, а умом ишо сам дитё! Я не про армию, а про беженцев. Мы с тобой кому нужны? Штабные никак уже в Австрии. Побросали люд казачий, свои шкуры спасают. А у нас – грудничок. На холоду зараз!

За густым туманом незаметно вставала зорька, – посветлело. Тихон Маркяныч продрог, из торбы кормя гнедую кукурузной сечкой, и снова забрался в подводу, прикорнул у борта. Ветер принес изморось. Сквозь дрему старик стал различать частые, как будто вскипающие шорохи.

Плач внучонка раздался над самым ухом, вмиг разбудил. Превозмогая слабость, Тихон Маркяныч приподнялся на локте, спросил:

– Никак голодует? А то при такой мороке ишо молоко пропадет! И ты гляди, как на беду, – морозяка. Ажник снегом припахивает!

– Молока много. Пеленки все грязные, – раздраженным голосом отозвалась Марьяна, баюкая сынишку. – Все тряпки нахолонули. Нечем перепеленать!

Старик, кряхтя, поднялся. Распахнул телогрейку. Озяблыми руками не сразу снял бишкет. Решительно скомандовал:

– Раскутывай мальца! В рубашку завернешь. Она стираная и теплая. Живочко!

И снова надев бишкет на голое тело, наблюдая, как Марьяна ловко пеленает в его рубаху внука, оживленно наставлял:

– Нам, старцам, сносу нет. А дитя застудишь – хворь подметит. Нехай казачок греется! Он ишо и не человек, а семечка. Ему без теплушка неможно!

Мелкая крупка сменилась снегом. Он лепил весь день по дороге на гребень Плекенского перевала. Гололедица еще сильней затруднила продвижение колонны. На глазах у Шагановых соскользнул в пропасть, сорвался полохливый конь, губя вместе с собой и всадника, черноволосого казака. А вблизи горной деревушки Пиана д’Арта сторожила новая беда. Свидились с идущими навстречу отрядами партизан. Пожалуй, это были югославы. В черных широкополых шляпах и теплых куртках цвета хаки (вероятно, английских), с автоматами и гранатами на поясе, вчерашние враги шагали мимо, бросая на казаков откровенно ненавидящие взгляды. Всю колонну сковало напряжение! Достаточно было кому-то выстрелить, – и неминуемая гибель наверняка бы настигла сотни обессилевших путников.

Метель городила вдоль бездны сугробы. Стегала по лицам. Все чаще попадались на обочине брошенные чемоданы, седла, ставший лишним домашний скарб. И настойчивей, жалостней просились на подводу! Но Тихон Маркяныч будто окаменел, и однажды, когда Полина Васильевна все-таки приютила у себя на коленях девчушку лет шести, с горечью признался:

– И мине жалко! Тольки кобыла – не трактор. Рухнется с копытков – и нам, и внучонку каюк! И не перечьте! Лошадь зараз золота дороже! Вон, кострецы торчат, и фуража на денек всего…

Тяжел был и спуск. После ночевки в селении Кетчах, сплошь в снежных наметах, неподалеку от которого Тихон Маркяныч угадал «фиат» атамана Краснова (скорей всего, сломавшийся, буксируемый автобусом), одолев еще один подъем, Шагановы лишь на четвертые сутки пути оказались у подножия Альп, в долине многоводной Драу. У придорожной луговины старый казак, шатаясь от неимоверной усталости и долгой езды, распряг гнедую. Марьяна, передав Полине Васильевне младенца, пошла к реке с оклунком грязного белья. Оказавшись вдвоем со старшей снохой у подводы, Тихон Маркяныч назидательно молвил:

– Ты сама, Полюшка, доглядай. Что она, молодая, знает? Старается, а толку мало!

– Неправда! Марьянка и аккуратница, и дюже за дитя беспокоится. Абы болтать…

– Я не к тому, – смутился Тихон Маркяныч. – Девка она неленивая и похватная. А посоветовать некому!

Полина Васильевна, покачивая ребенка, побрела к цветущей вишне, окруженной облачком пчел. Горячее солнце клонило в дремоту. Щурясь, разом ощутив и майскую теплынь, и дух новоцветья, она почему-то явственно представила своего ненаглядного Яшеньку, родное подворье. Непреодолимые края отделяли ее от самого дорогого, заветного на белом свете. Марьянке еще можно строить планы, рожать, на что-то надеяться. Молода. А что осталось ей? Вспомнилось, что через два дня Пасха. В эту пору испокон веку приводили в божеский вид могилы предков и родни. Прибрана ли могилка Степана? Стоят ли кресты в изножии ее родителей? Тоска ворохнулась в душе. И вдруг подумалось, что не к добру явились они сюда, в цветущий тирольский край, в Страстную пятницу…

5

Шофер полуторки, разбитной, кудрявый паренек, на прощанье крикнул что-то веселое, когда Яков слез на землю и захлопнул дверцу кабины. Полуторка, собранная в МТС буквально по винтикам, выбросила клуб дыма из выхлопной трубы, натужно рванула по накатанной дороге, везя в дарьевский колхоз «посевной материал» – яровую пшеницу.

В степи Яков остался один. Он сделал несколько шагов к знакомой с юности хуторской развилке, опираясь на свою лакированную трость, и остановился, слыша биение сердца. Растерянно-повлажневшими глазами он жадно вбирал окружающее, приглядывался ко всему, как человек, вдруг проснувшийся в неожиданно новом месте… Да нет же, все вокруг оставалось таким, каким помнилось все эти страшные годы. В блеске вечернего солнца, клонящегося за спиной, изумрудно отливало на косогоре озимое поле, теряясь за дальней гранью в долине Несветая. С левой стороны тянулись пары и пашни, а на задискованном, буровато-черном полюшке, ближнем к хутору, – сеяли. Громко и сбивчиво треща, когда переходил на пониженную скорость, сцепку из двух сеялок таскал трудяга СТЗ. Вот так же здесь и пахал, и сеял, и убирал хлеб Яков до войны, ощущая себя хозяином этой отчей земли. В расцвете молодости захватила черная беда. Оторвала. Искалечила, бросив во фронтовой ад…

Из того самого Дебрецена, за который прежде сражался, из госпиталя выписали его по инвалидности в двадцатых числах апреля. Всяко-разно – попутными эшелонами, на машинах и подводах – ехал он обратной дорогой из Европы. В теплушках, на вокзалах и улицах сталкиваясь с фронтовиками, изувеченными гораздо тяжелее, чем он, Яков притерпелся душой,