На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

и пожелал успехов. Мой кабинет рядом. Блок № 7, комната 104. Вскоре приехал начальник штаба люфтваффе Коллер, и в приоткрытую дверь я невольно услышал их разговор. Йодль предложил гостю красного вина, чтоб взбодриться, и с горечью сообщил, что Гитлер принял решение остаться в Берлине. Последнюю попытку договориться с англосаксами он поручил сделать Герингу. Загорячившись, Коллер предложил, не дожидаясь итогов этих переговоров, по всему фронту развернуть войска вермахта на Восток. Йодль мудро заметил, что это он и делает на севере, ожидая, как дальше поведут себя американцы и англичане. Фюрер объявил, что поворот фронта и оборона Берлина имеют “первостепенное значение”.

Однако уже на следующую ночь, в отсутствие Йодля, комендант казармы, убоявшись захвата русскими, дал команду о передислокации штаба ОКВ-“Север” и об уничтожении всего арсенала! Этот идиот с испугу лишил весь Берлин боеприпасов!

Наше новое место – лагерь в глубине леса, оборудованный средствами связи, ранее предназначался для Гиммлера. Сегодня стало известно, что Геринг смещен со всех постов. Очевидно, не без интриги Бормана, враждовавшего с рейхсмаршалом. Несмотря на все наши старания двинуть 9-ю и 12-ю армии навстречу друг другу, Советы держат их под непрерывным огнем, лишая оперативного маневра. Танки большевиков двумя клинами сошлись в Потсдаме, отрезав Берлин. Теперь нет возможности пробиться к берлинскому гарнизону не только 9-й армии, танкистам Венка, но и группе Штайнера.

Фюрера спасать некому!

Прервана связь почти со всеми армейскими группами. Штаб лишь приблизительно контролирует обстановку, не в силах повлиять на нее и внести какие-то коррективы.

Глухая ночь. Мы с офицерами выпили вина, хорошенько набрались, спасаясь от постоянной депрессии. Я в кабинете один, укрылся ото всех, сославшись на срочное задание.

Война проиграна. Проиграна! Сознавать это страшно. Жизнь зашла в неодолимый тупик. Главного в ней не случилось. Смысл своего существования усматривал я в служении Германии, ее народу, в любви к жене и сыну. В этот час у меня нет ни семьи, ни страны, которой можно гордиться, ничего святого, кроме престарелой матушки, оставшейся на оккупированной американцами территории. Она не менее несчастлива, чем я. Но вся ответственность за ее судьбу и моих соотечественников лежит на нас, не сумевших победить!

Что же делать? Признать свою несостоятельность. И с чувством достоинства поставить последнюю точку. Только жалкий трус, подобный Паулюсу, будет дожидаться, когда покорители его Родины пленят с поднятыми вверх руками или, глумясь, как зверей, поведут по улицам!

Я служил Фюреру. Совесть моя чиста. Ради него миллионы арийцев были готовы пойти на любое преступление и геройство. Сотворить Великую Германию, – разве может быть цель выше и значительней? Мы создали общество, спаянное одними планами и намерениями, одними желаниями и мечтами! Но в упоении борьбы и побед, мне думается, преступили некую черту, применяя слишком усердно крайние меры: угнетение, истребление наций, бесчисленные поборы. Там, где можно было обойтись подачкой или угрозой, молодчики Гиммлера бесчинствовали, вызывая вражду к нам у иноземцев. Но вермахт был могуществен и непобедим! Мы докатились до Москвы и до Кавказа. Добровольцы, сдавшиеся красноармейцы, встречали нас ликованием. Уже тогда, в 41-м и 42-м годах, их следовало активно и безжалостно использовать против врагов! Повернуть Красную Армию против Сталина! Впрочем, я опять увлекся… Предатель всегда остается предателем!

В моих жилах кровь рыцарей, я не поддамся малодушию. И совершено ясно осознаю, что жить мне больше незачем.

Многое, многое пробегает перед мысленным взором. Но как-то легковесно, отрешенно… В детстве мне представлялось человеческое счастье огромным оранжевым шаром, похожим на утреннее солнце. В последний год, когда сражения становились все кровопролитней, мне почему-то стал сниться восходящий над землей темно-багровый тяжелый куб. И жуткая догадка и пугала, и полнила гордостью: это мы с Фюрером по своей воле смогли изменить солнце! Мы равны олимпийским богам! Но просыпался я с ощущением смерти и дьявольского холода в душе.

Скоро утро. И этот темно-багровый гибельный куб упадет на Германию, погребет всех нас…»

На этом записи в дневнике обрываются.

4

В середине апреля в Вилла Сантине стали различимы отголоски канонады. И вскоре всех в Казачьем Стане обожгла весть: англичане взяли Имолу и Болонью, прорвав линию немецкой обороны «Густав». Учитывая тяжелое положение на северо-востоке, в районе Удино, где казачьи полки противостояли титовцам, новая угроза с юга создавала реальные предпосылки полного окружения Стана.

29 апреля, ранним утром, Павел Тихонович озадаченным пришел на квартиру после ночного дежурства в училище и, всполошив родных, поднял на ноги и отца, и Полину Васильевну, и Марьяну.

– Выступаем срочно! На сборы – час. Только без паники, – говорил он жестким и глуховатым после бессонницы голосом, остро блестя глазами. – Итальянцы предъявили ультиматум. Требуют разоружиться! Вчера состоялся Военный казачий совет. Медынский был на нем, привез решение. Первым пунктом: отвергнуть ультиматум, как предложение, не соответствующее Казачьей Чести и Славе. А вторым: отказать в сдаче оружия на условиях гарантированного пропуска в Австрию. Хотя… Кому мы там нужны? Так что не тяните. Батя, мне нужно обратно в училище. А вы готовьте лошадь, запрягайте да проследите, чтоб ничего лишнего не брали. Лучше захватите весь запас фуража!

Марьяна, простоволосая, встревоженная, качая на руках плачущего спросонья грудничка, живо спросила:

– А ты? С нами?

– Нет. Юнкеров оставили в арьергарде. Прикрывать колонну. А вы езжайте вперед. Так безопасней!

Пока сын переговаривался с женой-молодайкой, Тихон Маркяныч вслед за Полиной повлекся в переднюю комнатушку, отведенную под кухню, на ходу натягивая поверх исподницы байковую рубаху и суетливо выпутывая отросшую бороденку.

– Гутарило сердце: выпрут нас отсель. Не зазря я надысь[48] будку на подводе обладил, – бормотал он, в полутьме наощупь застегивая пуговицы и в нетерпении перебирая босыми ногами по полу в поисках черевиков. – Эх, вовремя Павлуша кобылку раздобыл! Хочь и шутоломная, зато на четырех копытах. Даст бог, доедем…

– Опосля расскажите. Собирайтеся! – перебила Полина, с зажженной керосиновой лампой в руках возвращаясь в большую комнату, где ютилась с Марьяной и маленьким Вовочкой. Младенец притих в кроватке, а Марьяна укладывала в дорожный ящик мужа вещи, чистые пеленки, документы, завернутые в полотенце иконки. Павел, распространив мускусный запах пота, сбегал в одних галифе на улицу, помылся, надел новый синий мундир. Примкнул к поясу портупею, шашку в ножнах. Зачем-то достал из кобуры и проверил в парабеллуме наличие патронов. Вероятно, волнение не минуло и опытного офицера. Наконец, дав наказы, он без лишних сантиментов заторопился в училище, где трубачи уже играли «сбор»…

Подвода Шагановых, защищенная сзади и сверху брезентовой будкой, приблизилась к шоссе, ведущему на Оваро, в дневной час, когда по нему плотно