На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

двигались повозки, пеший люд, штабные машины. Уже городились впереди заторы, и темно-синий «фиат», следующий за служебным автобусом, приостановился как раз напротив шагановской телеги. Старик, сидевший рядом с шофером, повернул голову, и Марьяна по орлиному профилю, породистому складу лица, седым усам, встопорщенному погону на дорогом генеральском кителе, узнала Краснова. Он неожиданно улыбнулся и кивнул, – отдавая ей, как поняла Марьяна, молодой матери с младенцем, приветствие.

– Генерал Краснов! – шепнула она, наклонившись к свекру. – Рядом с нами!

– Иде? – выдохнул Тихон Маркяныч, шаря глазами. И вдруг выпрямился, сидючи козырнул! Бывший атаман еще раз благодарственно кивнул, прежде чем автомобиль тронулся, объезжая тихоходный обоз. Тихон Маркяныч, просияв от восторга, взял упущенные вожжи, растроганно вымолвил:

– Со мной поздоровкался… Войсковой наш атаман! Не погнушался… Хочь и бывший, а власть имеет! С ним мы бы, будь помоложе, энти Альпы вверх дном перекинули! Большина! Атаман от бога! А с Домановым, мудилом гороховым, мух давить…

– Ты, дедок, дуже не размовляй, – оборвал его проходивший мимо подхорунжий-кубанец, в походной потертой черкеске сизого оттенка, с немецким автоматом на груди. – Кто дозволял атамана хулить?!

А сопровождающий рыжебородый урядник засмеялся, увидев на лице старика испуг, и добавил:

– Нехай буровит. Все одно спихнем Доманова, а Шкуро атаманом поставим! Его и Власов поддержал. А Власов теперь над всеми старшует!

Тихон Маркяныч, хватившись, что и впрямь сболтнул лишнее, хотя сын предупреждал не делать этого, и, задетый насмешкой кубанцев, закочетился вдогон:

– И Доманов не отец, и Шкуро не сват! Под кубанца мы не пойдем! И без вас, галманов, не пропадем. Вы тольки на песни гожие…

– Ага, не пропадешь… Вот через горы перелезем, тебе, старый брюзгач, энкавэдэшники язык быстро отчекрыжат! – пообещал урядник.

С каждым часом на шоссе, устремленное к зубчатому хребту Карнийских Альп, с разных сторон стекались ручейки беженцев, пластунские эскадроны, верхоконные. И движение многоверстовой походной колонны по извилистой дороге вдоль реки Бут становилось все медленней. В Палуцце, куда под вечер въехали Шагановы, вдруг затрезвонили колокола! Жители высыпали на улицы, ликуя и радостно крича. Их головы украшали веточки с листьями.

– Guerra finita! – злорадно крича и паясничая, подбежал к шагановской повозке красивый белозубый паренек и выбросил руку. – Tedesco via![49]

– Чо дуешься? – рявкнул Тихон Маркяныч, тряхнув бородой. – Сказился? Аггел чертов!

– Кричит, что кончилась война, – догадалась Марьяна и кивнула на уличный косогор. – Победу празднуют.

– Покеда отзвонятся, мы, должно, к австриякам дотянем, – насупился Тихон Маркяныч. – И до чего ж итальяшки гулебщики! Мы, казаки, досужие. А они нас превзошли! Баклушники и балабоны. А нервенные – спасу нет. И вояки никудышние, – но тут старик осекся, вспомнив, как с Василем угодил в плен.

Никто его не слушал. Марьяна, повернувшись, кормила малыша, а Полина Васильевна задумчиво смотрела вперед. Гомон и какое-то непонятное волнение в колонне волной докатились снизу. Тесня казаков на обочину, с ревом проехали трехосные грузовые «мерседесы», переполненные эсэсовцами. Между ними колесили офицерские автомобили. Удирающих немцев проводили бранью! А когда по живой цепи донеслось, что Кессельринг капитулировал, окончательно прояснилась ситуация: и на Балканах, и в Италии вермахт сложил оружие.

За целый день, продвигаясь черепашьим шагом, добрались Шагановы лишь до предгорного селения Тунау, откуда дорога круто уходила ввысь, петляя по скалистому склону, и пропадала в подоблачье, на перевале Plеcken Pass. Заночевали. Поутру вновь пробежала по устам пугающая новость: позади, у Оваро, партизаны напали на арьергард. Казакам на выручку подоспели юнкера и отогнали бандитов. Но среди становцев есть убитые. Как ни был Тихон Маркяныч сдержан и суров, а тут разволновался:

– Надоть разузнать! Какой бой был и скольки полегло. Никак наш Паня отражал, – твердил он, когда, наконец, поздним утром потащились в гору. Поддавшись разымчивому бабьему переполоху, расспрашивал у встречных о стычке с партизанами, а бросить подводу не мог. Поминутно досаждали его просьбами подвезти, посадить на подводу хотя бы детишек. А кобыла, похудевшая, взмыленная, и без того еле перебирала ногами. И старик отмахивался, отказывал с тяжелым сердцем.

Весь день хмарилось. На исходе его, уже на высокогорье, вдруг задуло по-зимнему, обожгло холодом. И ливанул, безжалостно захлестал по колонне дождь! Ход беженцев замедлился. И, наконец, повозка кубанцев впереди замерла. Прождав полчаса, Тихон Маркяныч, в тяжелой армейской плащ-накидке, слез со своего облучка, оглянулся на баб, сбившихся с дитем под будкой, и заковылял наверх по гравийке. Расспросы ничего не дали. Скоро ли начнется движение, никто не ведал. Между тем смеркалось. И как назло подвода Шагановых прижалась к отвесной скале, на самом повороте. Метрах в пяти, за каменистой гранью, зияла бездна. На самом дне ее, далеко внизу, краснели черепицей крохотные домики селений, ниточкой вилась река. Столбы света, просачиваясь сквозь облачную муть, кроваво озаряли пустующую долину. А западнее вставали горы, вершины которых как будто приблизились.

Поняв, что, скорей всего, ночевать придется на этом гиблом месте, Тихон Маркяныч на краю пропасти приглядел булыжники, подложил их под колеса. За ним следил плечистый кубанец, понуро сидевший на подводе впереди, везущий свою многодетную семью. Сдвинув на затылок вымокшую папаху, он восхищенно-сердито крикнул:

– Как ты, дед, не боишься?! По самому краю ходил… От же гяур! Пропасть бездонная. А ему хоть бы хны. А я эти горы век бы не знал! Не выношу высоты. Два года воевал. На передовой, под артобстрелом так погано не было, как тут… Не примает душа гор! Воды не боюсь. Кубань в летнее половодье переплывал!

– Значится, у тобе глист, – с уверенностью заключил Тихон Маркяныч и прибавил. – Кто страшится высоты, у того в нутре особый червь. Так ишо дед мой учил! Вытравляют энтого нутряка водкой с солью, покеда не просмелеешь. А по мне хочь на дерево было залезть, хочь пропасть энта темная – одинаково.

– Ну, ты и сказанул, – проворчал кубанец, пересиливая жалобный плач малыша за спиной. – Потому неприятно мне, что к степу привык. Всю жисть на воле! Мы из Расшеватской. То ли краса – полюшко, луг, цветы скрозь, лазорики. А тут? Лед да скалы, снега вечные. Да еще льет как из ведра… – он резко обернулся. – Какого рожна? Цыть!

В досаде спрыгнул на шоссе, тоже подпер колеса каменюками, подошел, не вытирая мокрого лица, к старику. Помог ему придержать оглоблю, пока тот выпростал мундштук изо рта лошади, спина которой точно поседела от мыла. Дождь унялся. Непроглядный туман заволок ущелье. Стефан, как назвался кубанец, нудился в промокшей насквозь шинели, заглядывал под парусиновую будку своей подводы, переругивался с женой. Пока Шагановы ужинали, экономно расходуя в пути съестные припасы, он похаживал в сторонке. А затем смущенно