Записки мертвеца - Георгий Апальков

начало в моём видении всего происходящего. Я точно знал, что Ира ушла в Знаменское по ошибке. Что она записалась добровольцем для того — и только для того — чтобы разделить свою участь со мной. Я действительно полагал, что… Не знаю, стоит ли писать об этом здесь или следует приберечь всё это до рассказа о последовавших событиях. Но, раз уж начал — скажу полностью. Те несколько часов, в течение которых я шёл по тропе через лес, были последними часами в моей жизни, когда я всё ещё думал, будто бы мир вращается вокруг одного меня.

Я представлял себе встречу с Ирой. Не так жадно грезил о ней, конечно, как в те дни, когда приходилось пробираться к её квартире через заражённый город. Я думал, что, когда мы снова увидим друг друга, она бросится мне на шею и начнёт всеми фибрами источать радость по поводу нашей встречи, забыв про всё, что гложело её раньше. Я думал, она только и ждёт, что меня, и только и живёт для того теперь, чтобы быть рядом со мной. Пожалуй, я совсем не воспринимал её как самостоятельного, отдельного от меня человека и… И потому, наверное, так злился на неё за ту депрессию, не отпускавшую её после смерти родителей. Меня больше заботила роль, которую, по моему разумению, она должна была играть рядом со мной, чем она сама. Я не… Не любил я её — вот, что. По-настоящему и беззаветно всё это время — вообще всю свою никчёмную жизнь — я был влюблён только в самого себя. Вот, зачем на самом деле был нужен тот вояж через город к дому Иры: чтобы спасти самого себя от сумасшествия и тоски. И, вытаскивая её тогда из машины после аварии, я тащил самого себя от верной погибели, потому что был твёрдо уверен, что без неё жить я больше не смогу. А потом, после выхода из больницы и заселения в дом, я хотел увидеть привычную, милую, счастливую Иру, и был жутко расстроен, увидев её понурой, унылой и отрешённой. Мне всего-то хотелось, чтобы она играла свою роль как следует, и невдомёк мне было, что она — гораздо больше, чем роль; гораздо больше, чем то, какой я хочу её видеть; гораздо больше, чем картинка в моей пустой, бестолковой башке. Она — человек и живёт своей жизнью: своими мечтами, желаниями и чаяниями. Вот так диво! На двадцатом году жизни уйти от солипсизма, открыв для себя реальность окружающего мира! Оказывается, Вселенная не исчезает, когда я закрываю глаза. Кому расскажи — не поверят.

Обо всём этом я пока ещё не думал, шаг за шагом пробираясь через лес. Думал я только о том, что буду делать, когда выйду из него, и что скажу патрулю, если тот меня остановит на границе Знаменского. В этих мыслях я не заметил, как дошёл до той самой опушки, на которой мы с Астаховым ещё позавчера устраивали привал. Всё те же поваленные деревья, всё то же кострище между ними, всё тот же трухлявый пень, в котором, должно быть, всё ещё была спрятана та бутылка водки. Но было тут и кое-что ещё, чего раньше здесь быть просто не могло.

Труп.

Обгоревшее, скрюченное тело лежало недалеко от кострища, которое выглядело теперь так, словно затушили его совсем недавно. Тело было не узнать: кожа была тёмно-коричневой, покрытой очаговыми вздутиями и волдырями, одежды почти не осталось, за исключением редких лоскутов под спиной, лицо было обезображено огнём, который полностью съел нос, глаза и губы несчастного. Руки и ноги его были скрючены: как у кота, лежащего кверху лапками. Я подошёл чуть ближе. От трупа всё ещё пахло горелой плотью.

«Неужели это он?» — подумал я.

И тут труп шевельнулся. Он всего-то едва заметно дёрнул пальцем, но уже этим страшно испугал меня. Я хотел было броситься бежать, но, отпрянув к одному из деревьев позади и облокотившись на него, готовясь пуститься наутёк, я успел подумать ещё кое о чём.

«Если это он, то…»

«То что?»

Мысль переросла в подобие диалога. Я всё спрашивал себя, стоит ли мне добить несчастного или он и так уже мёртв, и чуть уловимое движение его пальца мне лишь привиделось. Осторожная часть меня говорила уносить ноги и не искушать судьбу, но сентиментальная часть призывала представить себя на месте бедолаги. Он здорово обгорел, и мышцы его как следует прожарились вместе с суставами, сухожилиями и всем прочим. Стало быть, нормально двигаться он не может — и не сможет. Но, если никто не прострелил ему голову перед сожжением — а никакой раны в его черепе я не заметил, — то он, может быть, всё ещё жив. Жив в мертвецком смысле, разумеется. Жив, но не может никак контактировать с этим миром. Он обречён пролежать целую вечность на этой опушке, если, конечно, мозг мертвеца функционирует вечно, и… И ничего! его мозг продолжит работать в том же режиме, в котором работаем мозг заурядного заражённого, а его тело не сможет никак ответить ни на какие его импульсы. Это ли не ад? И, если этот несчастный — тот, о ком я думаю, заслужил ли он ад? Или можно считать такое состояние сродни обыкновенной, заурядной смерти в том виде, в каком мы знали её до вымирания? А если это — то же, что и смерть, то к чему беспокоиться? Пусть лежит себе да лежит тут — какая разница? Я чувствовал себя зависшим компьютером, который задействовал всю свою оперативную память для решения какой-то простейшей задачи, и близко того не стоившей. Опомнившись, я решил без лишних размышлений сделать то, что считаю правильным, хотя и не понимаю пока, почему это кажется мне правильным. Я достал из-за пояса нож и подумал, что, если моё предположение по поводу личности сгоревшего человека верно, то настало время вернуть подарок. В конце концов, всё равно его у меня отобрали бы при первом же досмотре в Знаменском.

Когда нож оказался во лбу у обгоревшего трупа, подобно миниатюрному крестообразному надгробию на могиле, я встал, отряхнулся и отправился дальше. Уходя, я, кажется, слышал, как тело издало звук, похожий на облегчённый выдох.

На выходе из леса Знаменский патруль встретил меня грубым окриком и звуком вздёрнутого автоматного затвора. Двое ребят направили автоматы прямо мне в лицо, отчего мне, разумеется, стало не по себе. Я сказал им, что я не заражённый, и что я — человек.