Записки мертвеца - Георгий Апальков

отвозить — какая-то такая история. Новоприбывшим по желанию можно записаться и в боевые отряды: те, которые в город пойдут, когда зима уляжется. Там тоже разные задачи будут, вроде как. Но суть одна: запись в них означает возвращение в город.

— И когда нас распределять будут?

— Вечером сегодня. На построении большом, общем. Там наши пожелания спросят и учтут, но по факту распределять эти большие командиры всё равно сами всех будут.

— И куда попросимся? Хотя, можно, наверное, и не спрашивать…

Я был уверен, что Ира, как и я, предпочтёт остаться в тылу и заниматься всяческой приятной бытовухой. Это же очевидно: нужно оставаться там, где безопаснее всего — вот ключ к выживанию. Среди всех этих больших, сильных, вооружённых до зубов мужиков так ли нужно пытаться корчить из себя героя и бросаться на амбразуру вместе с ними, чтобы… чтобы что? Я искренне не понимал, что может надоумить человека в здравом уме изъявить желание отправиться на передовую. Зато Ира, по всей видимости, поняла в последнее время что-то такое, что мне было невдомёк.

— Да, слушай, я тут подумала вообще-то…

Я не верил своим ушам. Я отказывался слушать. Это была не моя Ира: моя Ира не могла — просто не могла! — сказать всё это. Она не могла хотеть вернуться в этот проклятый город после всего, что с нами там было!

— Зачем?! Ты чё?! Ты серьёзно сейчас?! — спрашивал её я, не веря своим ушам. Я не понимал её. Даже больше — я понял, что совсем её не знаю. Всё это время я воспринимал её как Иру той поры, когда мёртвые ещё не бродили по земле; когда мы вместе гуляли по условным паркам и ели условное мороженое, а когда не хотели никуда идти — сидели дома и переписывались в интернете. Ошибочно, но я всё ещё считал Иру той самой Ирой образца двадцать девятого июля. Или двадцать восьмого. Или любого другого дня до всего этого кошмара. Удивительно: ведь у меня так славно получалось до сей поры отслеживать изменения в самом себе, что я совершенно забыл, что новый мир меняет абсолютно всех и всё вокруг, без исключения. И что изменения эти могут происходить очень быстро.

— Серьёзно, Костя. И только пожалуйста, не переубеждай меня. Попробуй понять. Просто… Не знаю, мы там, в деревне этой, сидели, вроде бы и в тепле, вроде бы и всё у нас получилось, как мы хотели… А там люди гибнут. Там м… ма… — Ирин голос дрогнул, и она прервалась на секунду, чтобы собраться с духом, — Там мама с папой, в конце концов.

— Ира, они умерли!

— Я знаю! Вот именно! — крикнула она, отчего я малость опешил, — Они там бродят как… Как… Не так они хотели умереть — я точно знаю! И я не хочу, чтобы они ещё кого-то там убили, понимаешь?!

Ира заплакала. Солдат, который проводил меня до казарм, и который всё это время стоял рядом, явно смутился, не зная, как ему реагировать на происходящее. В конце концов, он решил вмешаться:

— Так, давайте там, побыстрее. Не свидание.

Я не обратил на него внимания. Мы оба не обратили. Мне хотелось поспорить с Ирой, хотелось попытаться внушить ей, что затея её — глупая и неоправданно рискованная. Что военным хватит людей и без неё, чтобы разобраться с мертвецами в городе, когда придут холода. Но я вспомнил, что мы не можем провести здесь весь день, выясняя отношения. А затем меня вдруг охватило чувство безразличия. Такого приятного, фаталистического безразличия, когда ты отпускаешь себя, перестаёшь пытаться контролировать всё на свете, плюёшь на всё и говоришь: «Ай-й, будь что будет!» — и следующий вдох вдруг даётся тебе так легко и свободно. Если она хочет этого — так тому и быть. Должно быть, она хотела чего-то такого с самого начала — в этом было всё дело. Отсюда и произрастала её подавленность и нелюдимость той поры, когда мы были в Надеждинском. Никакое Надеждинское ей было даром не нужно. Она, в отличии от меня, имела внутри что-то такое, что заставляет людей идти на большие поступки, не щадя самих себя. Но так уж вышло, что раньше ей не представлялось возможности поддаться ни одному из своих благородных порывов. В старом мире такие возможности разглядеть было сложно. В мире новом же её сначала подавлял отец, не пускавший их за стены их собственной квартиры, а потом — я со своим Надеждинским и постоянно внушаемой мыслью о том, что она должна быть рада тому, что имела там. Как же я не разглядел в ней этого раньше? Наверное, я просто не хотел узнать её как следует. Мне было настолько комфортно со сложившимся в моей голове образом Иры, что я не хотел ничего в нём менять, а значит и не хотел лучше узнавать саму Иру, чтобы ничего в этом самом образе не испортить. Каким же я был идиотом!

Не помню, как мы попрощались. Всё произошло как-то стремительно. Я помню, что обнял её и сказал ей, что всё хорошо, и что я пойду вместе с ней, куда бы она ни решила отправиться. Помню, что она плакала. Потом помню, как солдат всё настойчивее предлагал нам закругляться, и мы, в конце концов, сделали так, как он велел.

Первые минуты в казарме были шоком. Слишком много происходило в один момент, в одной точке пространства. Строго говоря, казарма — это просто слово. Термин, которым местные военные называют жилые помещения — не больше. На самом же деле, меня поселили в трёхкомнатную квартиру в доме, соседствовавшем с местом, в котором жила Ира. В квартире уже жили два других новобранца. Все они были разного возраста, и я не успел толком с ними познакомиться. Весь оставшийся день я провёл в бесконечных ожиданиях: ждал, пока с меня снимут всевозможные мерки, потом — ждал, пока меня примет местный врач и убедится, что со мной всё в порядке. Потом ждал, пока специально назначенный на это дело прапорщик досконально осмотрит все мои вещи. Эти же самые вещи даже после осмотра специальным прапорщиком перетрясли ещё, наверное, раз двести двести разных других людей. Не уверен, что у всех них были на то полномочия, но мне было всё равно. Кто бы ни прикасался к моим вещам — каждому из них мне приходилось рассказывать про дневник и про то, зачем я его веду. Я сразу понял, что угодил в среду, в которой тайн