Записки мертвеца - Георгий Апальков

Ещё метров сто-двести, и начнутся огороды. Там уже найдёшь, как пройти. И патрулю тоже найдёшь, что сказать, думаю.

То было первым, что Астахов проронил за всю нашу дорогу. Пока мы шли, он молчал, а я не решался прервать его молчание, потому что знал, что, когда человек так молчит, лучше оставить его наедине со своими мыслями.

И всё же, жаль, что мы так и не смогли как следует познакомиться.

— Ну, я пойду тогда? — сказал я, одновременно будто бы уточняя, могу ли я сделать то, о чём говорю.

— Давай, давай. Только это… Не знаю, как ты там мимо кордона своего пройдёшь… Короче, держи вот.

Астахов снял с плеча автомат и отдал его мне.

— Это ж ваш… Твой в смысле.

— Зачем он мне? Застрелиться? Ну его! Ради такой ерунды стволу пропадать. У наших их полно. А тебе там может и пригодится.

Я опасливо взял в руки подарок Астахова и стал рассматривать его так, словно это был подарок на Новый год. На сложенном прикладе я заметил надпись, неряшливо нацарапанную каким-то острым предметом. «Мы больше не волки», — гласила она. Что бы это значило?

— Из Высоцкого, — ответил Астахов на мой вопрос прежде, чем я успел его задать, — Это я со скуки, в наряде как-то нацарапал. Музыки давно не слышал — всё как-то в голове прокручиваю что-то. Интересно, да? Такая, вроде, вещь привычная: музыка. Идёшь, бывало, куда-то — наушники воткнул и вышагиваешь под то, под сё…

— Слушай, мне это… Не надо, наверное. Спасибо. Всё равно заберут, — сказал я, возвращая Андрею его автомат.

— Так ты спрячь как следует и не отдавай. Бери-бери!

— Нет, правда. Спасибо. Я даже пользоваться им нормально не умею. Вообще нифига не умею, — ответил я, не заметив, как вдруг дрогнул мой голос.

Астахов принял автомат обратно и сказал, пожав плечами:

— Смотри, как знаешь. Нож хоть возьми, на! Его-то точно не заберут.

Он снял с пояса штык-нож и отдал его мне. Наконец, я понял, что ему просто хотелось отдать мне хотя бы что-то. Поделиться хоть чем-то с тем последним, кто видит его живым, тем самым оставив о себе память в виде этой самой подаренной вещи. Он до смерти хотел жить и в последние свои часы судорожно стремился отыскать способ задержаться на этом свете чуть подольше. Разные люди по-разному делают это: кто-то пишет толстенные дневники, считая их своим наследием и одновременно серией предсмертных записок, а кто-то стремится, чтобы как можно больше людей запомнили его и добивается этого самыми различными способами. Как бы там ни было, я, наконец, понял, что не стоит отказываться от его даров.

— Спасибо, — сказал я, приняв нож.

Астахов улыбнулся, и его уже начавшее бледнеть лицо вдруг просияло счастьем.

— Ладно, давай, я пойду. Хочу ещё что-нибудь успеть этакое перед… Ну, ты понял.

— Спасибо тебе. Что вытащил — спасибо. Ты это… Жаль, что так вышло, в общем, — сказал я.

— Да, забей. Все там будем. Удачи тебе! И в Знаменское, смотри, не возвращайся, а то всю тему нашу разрушишь. Старкову тоже на глаза не попадайся. И в добровольцы больше не записывайся: не надо оно тебе. Ничего там в городе хорошего тебя не ждёт, поверь.

— Хорошо, — ответил я.

Наконец, мы пожали руки и распрощались навсегда. Я развернулся и пошёл в сторону деревни, а куда отправился Астахов — мне неизвестно.

После путешествия сквозь лес мне удалось прошмыгнуть незамеченным мимо Надеждинского патруля. Оказалось, не только люди Старкова грешат тем, что иногда оставляют свои посты, чтобы как следует выспаться. Хотя, быть может, в случае с подчинёнными Гросовского свою роль сыграла общая неразбериха восьмидесятого дня — кто знает. День и впрямь тогда выдался длинный. И я был на сто процентов уверен, что, едва я вернусь в наш с Ирой, Сергеем, Кристиной и Юлей дом, день со всеми его невзгодами и напастями, наконец, подойдёт к концу. Пробираясь в деревню после заката, под покровом ночи, по местным тёмным проулкам, я думал о том, что дома меня ждёт тёплая встреча с людьми, на которых ещё утром того же дня я страшно злился, но которых уже тысячу раз успел простить. Я шёл по улице мимо изб, в каждой из которых теперь горел свет, и думал о том, что Знаменское, Старков, мобилизация и всё, что с этим связано, теперь останется позади.

Но вот я вернулся в дом сто сорок шесть и постучал в калитку. Сергей открыл мне и, конечно же, удивился моему возвращению. Но удивился не так, как я того ожидал.

— А ты чё один? — спросил он.

— В смысле? А с кем я должен быть?

— Ира не с тобой что ли?

Сначала я не понял, что к чему и попросил Сергея объяснить, почему вообще Ира должна быть со мной.

— Она же следом за тобой ушла. Добровольцем записалась. Говорит: «Чё это он пошёл, а я тут буду, как дура?» И ушла. Я думал, вы там встретитесь. Думал — там и останетесь. А тут ты пришёл — и один.

Дальнейшие Сергеевы размышления я слушал уже через слово.

Многое хочется ещё написать: и про вчера, и про позавчера. Но времени больше нет. Я и так слишком долго пробыл здесь, надеясь на чудо и, возможно, как в старые-добрые времена боясь и облачая свой страх в иллюзию желания рассказать обо всём в этой дурацкой тетради. Хватит с меня. Не будет больше этот дневник заменять мне жизнь здесь и сейчас. Пора выдвигаться. А как иначе? Теперь — только назад, и будь что будет. Если к вечеру всё будет хорошо, и я останусь жив — постараюсь уличить минутку и написать сюда что-нибудь. Если нет — то и чёрт с ним.

Запись 17

Восемнадцатое октября. Восемьдесят второй день с начала вымирания.

Что ж, похоже, всё обернулось наилучшим образом из возможных, при имевшихся-то вводных. Значит, так тому и быть. Думаю, сегодняшняя ночь будет последней ночью, когда я смогу уделить достаточно времени дневнику, чтобы должным образом закончить историю всех последних дней. Поэтому сон на сегодня отменяется. Если повезёт — закончу всё раньше и выкраду для себя часик-другой.

День 80

Остаток дня после возвращения и после того, как Сергей огорошил меня новостью об уходе Иры добровольцем в Знаменское, я провёл в тишине. Я просто сидел и думал, что делать дальше. Сидел я в нашей с Ирой комнате, в темноте, несмотря